Рыбы лениво шевелят плавниками. Теряют очертания, расплываются в солёной пучине. Пучина пучится, заполняет меня до самой макушки. Выплёскивает рыб на поверхность. Вытекает слезами, топит мою мечту… огромную, как чемодан… лохматую, словно шуба…
— Ну, не хочешь, как хочешь.
Мамины благие намерения опять разбились о глухую стену моего ослиного упрямства…
Мы идём домой. Долго идём, кружными путями — чтобы я успокоилась. И на бульваре встречаем их. Я их здесь часто вижу. Они всё время гуляют вдвоём. Она — огромная и лохматая. Он — унылый, в мятой шляпе. Я завидую ему лютой завистью. Он ведёт её на поводке. Громко кричит: «Апорт»! А потом сразу: «Тубо»! Всю оставшуюся дорогу эти слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. Я представляю: вот они приходят домой. Он чешет её мягкое тёплое пузо. Ведёт в ванную. Моет её неуклюжие толстые лапы…
— Ха! — говорит мама.
Она, как всегда, мне не верит. Ни про «апорт». Ни про «тубо». И уж тем более про лапы. То есть, про лапы-то она, конечно, верит. Но вот, что я буду их мыть…
И ещё папа…
— Сдалась тебе собака! Какой-то преданный лохматый чемодан! У тебя же есть я!
Он забрасывает меня к себе на закорки. И скачет по всей квартире. И отбивает мне макушку об люстру, а бока — о дверные косяки и углы платяного шкафа.
— Раз-ве-нам-не-ве-се-ло?! — папа вколачивает ногами в пол невидимые гвозди и трясёт в такт головой и ушами.
С папой весело. Даже чересчур. У него вообще всё всегда чересчур. И рост. И усы. И затеи.
— Ну вот! Я же лучше, чем собака! — он радостно цитирует Карлсона и нажимает воображаемую кнопку у себя на животе.
Про этого Карлсона недавно показывали мультфильм. Там был Малыш, и он ужасно хотел собаку. Почти так же, как я. Но вместо собаки ему достался «в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил». Тоже, конечно, ничего себе. Но Малышу… Малышу нужна была собака!
И в конце концов…
О-о-о! Это было кошмарно! Чудовищно! Невыносимо! Вот этот момент, когда он влетел в комнату как полоумный и заорал во всю глотку: «Карлсон! Карлсон! Мне подарили…». Жгучая зависть накрыла меня с головой и затянула в водоворот нечеловеческих страданий.
— У меня есть знакомый! — заорал мне в ухо папа.
О-о-о! Моё горе, словно Ниагара, ревело, грохотало, сотрясало меня снаружи и изнутри…
— Зовут его Коля! Дядя Коля!!!
О-о-о!!! Как в жизни всё несправедливо! У Малыша и Карлсон, и щенок, а у меня… О-о-о!!!
— У дяди Коли есть собака колли! Колли у Коли! Смешно, правда?!
И вовсе не смешно. Ни капельки. Даже наоборот.
— Мы попросим очень вежливо, — папа прижал к груди ладони и мелко, по-китайски, затряс головой, — и он подарит нам щенка!
— Правда?!
— Сомневаешься?! — он весело и больно ткнул меня в бок.
Я не сомневалась. Просто верилось как-то не очень.
А папа помчался в специальный магазин — за поводком и ошейником. Но вместо этого купил болотные сапоги — ходить со мной и колли на охоту. И потом, когда я засыпала, долго шептался на кухне с мамой, уговаривал.
Не знаю, что там у них не сложилось. То ли мама оказалась упрямее, чем думал папа. То ли папа попросил дядю Колю не слишком вежливо… Жизнь моя остановилась …поболталась на краю и… кубарем ухнула вниз.
В самом низу были туфли — новые, глянцевые, с плетёным ремешком. Над туфлями — гольфы с помпонами. Над помпонами — платье. С отложным воротником и в горошек. Как раз такое, как я ненавижу. И помпоны ненавижу. И эту дурацкую панаму — настоящее помойное ведро. Он нахлобучил мне её на самый нос. И теперь она давила уши, стискивала затылок, мешала дышать. И ничего из-за неё не было видно. И зубы все заледенели от мороженого «пломбир». Семь порций! Он купил мне сразу-семь порций! Три пирожка с повидловой начинкой. И пять больших молочных шоколадок. Он вообще мне всего накупил. Сразу, как только мы пришли в парк. Две дуделки. Воздушный шар. Значок с собачьей мордой. Морда торчала из космической ракеты и весело скалила зубы. Издевалась…
А ещё он заставил меня играть с ним в «я садовником родился». В резиночку.
В классики. И когда он неуклюже прыгал на одной ноге по асфальту, то всё время спотыкался, сшибал фонари и скамейки и улетал вслед за битой в кусты.
Он очень старался, мой папа. Он старался доказать, что ничем не хуже… И мне его немножко было жалко. Он мог бы совсем не стараться. Но я всё равно знала: он лучше любой самой лучшей собаки. Но мне была нужна не любая… и даже не лучшая… а одна-единственная, огромная, как чемодан, лохматая, словно бабушкина шуба, преданная, как… ах, впрочем, да…
По-моему, папа чувствовал себя виноватым. Он горбился, шаркал ногами. Делал вид, что сам себе наносит хук справа, и…
— А боксёров ты любишь? — задал папа неожиданный вопрос.
Неожиданные вопросы были его сильной стороной.
— Э-э-эх, сто бед один ответ! Маму. мы уломаем. Когда там у тебя день рожденья?
Я зажмурилась. Перед глазами заплясали разноцветные круги и красные точки, и маленькие прозрачные червячки. И появился он. Красный шлем. Огромные красные варежки. И красный картофельный нос. За спиной его крутилось что-то вроде пропеллера. Пропеллер был тоже ярко-красный и громко чихал…
— Пчхи, пчхи, пчхи, будь здоров! — пожелал сам себе папа. — Знаешь, что отличает настоящего боксёра?
— Сломанный нос?
— Слюни!
Я присмотрелась к боксёру получше. Нос у него был всё-таки свёрнут набок. А по щекам текло противное, липкое, тягучее.
Видимо, папа всерьёз решил переплюнуть Карлсона.
— Пап, — сказала я тихо, мне было неудобно возражать… — Пап, мне бы собаку…
— Шутишь? — удивился папа.
И зашвырнул меня в самое небо. К белым большим облакам.
От недоеденного мороженого отвалился кусок, шлёпнулся папе на голову и медленно стёк ему за воротник.
Пока мы отчищали папу лопухами, он хмуро ворчал, что вот делают же такое липкое мороженое. И что в моём возрасте пора бы уже знать про боксёра. Про лучшую в мире породу. Слюнявую, как…
— А нельзя… ну… чтоб огромную и лохма…
Папа поджал губы и нервно отбросил смятый лопух.
Конечно, я перегнула палку. Ладно уж… чего там… Пусть облезлая. Пусть дефективная. Пусть даже без хвоста. Главное — моя… с тёплым мягким пузом…
Я завизжала и поцеловала папу в его большой чудесный нос.
Какое счастье! И мне тоже будет восемь лет! Прямо как в мультике про Малыша.
Когда ждёшь чего-то очень сильно и каждую минуту проверяешь календарь — время тянется, как вязкая тянучка. А я ждала так, что… В общем, кто никогда не мечтал о собаке, тот всё равно не поймёт.
Я переводила у часов стрелки. Вырывала из календаря по пять листков за раз. Но время всё равно было хитрее. Оно уже не бежало и даже не шло, а как-то еле ковыляло. Ползло по-пластунски, упиралось, сопротивлялось изо всех сил. И однажды остановилось совсем.
В тот день мама впервые сварила утром борщ. Нет, не борщ впервые.
Она нас часто балует пампушками там и всякими цыплёнками табака. Просто обычно борщ мы ели на обед. А папа иногда и на ужин. Но чтобы вот так — за завтраком, перед школой… С мамой вообще в тот день что-то случилось. Вечером она поставила мне под нос манную кашу. Моим какао полила герань. Вытерла пыль папиным галстуком.
С того дня всё покатилось под откос. Мама стала сама не своя. Вернее, не наша. Какая-та другая. Вечно всё путала. За порядком почти не следила. Даже забывала проверять мой дневник. Растолстела. Смотрела каким-то странным взглядом. Перевёрнутым. Не наружу, а внутрь себя.
И маму забрали в больницу. Думаю, в психиатрическую.
Вот, собственно, и всё.
Время с пространством остановились, съёжились и превратились в одну больную точку.
Папа, конечно, не выдержал и тоже… в общем… того… Он рассмеялся и подпрыгнул до потолка. Хлопнул в ладоши и затащил меня в хоровод. Только я водить хоровод не хотела. И тогда папа зашвырнул меня к себе на закорки и пропел на мотив арии «Куда, куда вы удалились?»:
