И так каждый день.

Примерно в полшестого бабушка обычно спохватывается:

— Слушай! Времени-то сколько! Скоро мама придёт, а у тебя уроки не сделаны. Давай быстрее, а то попадёт нам с тобой. Я тут пока досмотрю, потом расскажу тебе.

Я бреду к себе в комнату, достаю учебники, раскладываю на столе тетрадки, и тут меня зовёт бабушка:

— Пуся! Пуся! Иди скорее! Тут такой интересный фильм про попугаев! Ты обязательно должна это посмотреть!

Мы с бабушкой не пропускаем ни одного фильма про живую природу.

Вскоре приходит мама. Она застаёт нас на месте преступления. Можно сказать, с поличным. Уроки не сделаны. Телевизор работает на всю катушку.

В бассейн мы так и не сходили. Про прогулку и говорить нечего.

Мамины глаза начинают метать молнии. Я тихонько, старясь быть совсем незаметной, прокрадываюсь к себе в комнату и принимаюсь за уроки. Бабушка грозно кричит мне вслед:

— Паня! Сколько раз тебе говорить: садись за уроки, неслух!

Я не обижаюсь на бабушку, потому что это у нас с ней игра такая. Специальное представление для мамы, чтобы она думала, что бабушка меня воспитывает.

Потом бабушка проскальзывает на кухню и начинает греметь там кастрюлями и сковородками. Мама снимает пальто и сапоги и идёт вслед за бабушкой. Она закрывает за собой дверь, и они с бабушкой начинают ругаться. Они думают, что я ничего не слышу. Но на самом деле я слышу всё очень хорошо, до самого последнего слова. Мама кричит, что бабушка совершенно мною не занимается, что она не водит меня в бассейн и на прогулку, что у меня тройки по истории и математике, что я слишком много смотрю телевизор. Мне, конечно, жалко бабушку, но она действительно не умеет меня воспитывать. Я только удивляюсь, как же она могла так хорошо воспитать маму?

А мама между тем кричит:

— Ты что, хочешь, чтобы я уволилась с работы и сама занималась ребёнком? Хорошо, я уйду с работы. Сама буду проверять у Поли уроки, буду водить её в бассейн, буду с ней гулять. Только на что мы все будем жить, скажи на милость? На твою пенсию? Ты хочешь, чтобы мы были нищими? Ходили с протянутой рукой?

И тут я совсем забываю про свои уравнения. Я представляю, как мы втроём: я, мама и бабушка — сидим в подземном переходе, все в лохмотьях, и просим милостыню. Мы с бабушкой пересказываем всем желающим содержание последних серий новых телефильмов, и за это нам бросают монетки в мамину широкополую шляпу. И меня это нисколько не пугает. Мне очень хорошо сидеть в подземном переходе с мамой и бабушкой.

Тогда я подскакиваю с места и бегу на кухню, где ещё продолжают ругаться взрослые. Я обнимаю маму и шепчу ей в ухо:

— Сейчас по телевизору начнётся твоё любимое ток-шоу.

— Правда? — оживляется мама, подхватывает свою тарелку с котлетой и бежит скорее к телевизору.

Тогда я обнимаю бабушку и тихо говорю ей:

— Не обращай внимания. Её, наверное, начальник отругал. Или просто она голодная. Давай ей сегодня уступим, посмотрим её дурацкое ток-шоу.

— Давай, — соглашается бабушка.

Она накладывает нам в тарелки ужин, и мы идём к маме. Мы сидим все вместе перед телевизором, накрытые бабушкиным клетчатым пледом, и едим котлеты, и смотрим это глупое мамино ток-шоу. И нам так хорошо всем вместе!

— Та-та-та! Тра-та-та! Мы везём с собой кота!

На днях бабушка подарила Костику жестяной барабан. Вообще-то, собиралась дудку, но в магазине не оказалось. И теперь целыми днями Костик вышагивает по квартире и испытывает терпение окружающих: — Тра-та-та! Тра-та-та!

С каждым ударом вмятин на барабане всё прибывает. А терпение у окружающих, напротив, тает и испаряется.

И, похоже, скоро закончится и исчезнет совсем.

Соседи сбоку сообщают о своём недовольстве, барабаня в стенку.

Соседи снизу выстукивают гневную морзянку на батарее.

Мама скрывается от Костика на кухне.

Но больше всех, конечно, страдает папа. С его тонким музыкальным слухом.

— Костик! Я тебя умоляю…

— Тра-та-та! Мы! Везём! С собой! Кота! Чижика! Собаку!

Никакого кота Костик, конечно, не везёт. Ему нельзя кота. У него на кота аллергия. И на чижика с собакой тоже.

— Лёгкие надо развивать, — говорит папа.

Намекает, что лучше бы бабушка подарила Костику дудку.

— Костик! Иди завтракать! — зовёт с кухни мама.

В том смысле, что если у человека руки заняты ложкой и вилкой, туда вряд ли поместятся барабанные палочки. Наивная! Есть можно и без рук. Просто слизывать масло с хлеба. А руки в это время…

Тра-та-та! Тра-та-та!

— У тебя бабочка есть? — спрашивает у Костика папа, аккуратно укладывая колбасу на бутерброд.

И потом так же аккуратно пристраивает этот бутерброд у себя во рту.

— Бабош-ш-шка есть, говорю?

Неожиданный вопрос.

— Бабушка?

Наверное, Костик что-то не расслышал. Папа всегда говорит с набитым ртом. Хотя Самого Костика… за это же самое…

— Ба-боч-ка! Бабочка есть у тебя?

Пожалуй, папа всё-таки рехнулся.

Какие бабочки среди зимы? Только полудохлые мухи ползают между рамами. Или он всё-таки про бабушку? Может, у Костика что-то с ушами?

— Ну хотя бы белая рубашка… — тяжело вздыхает папа.

Ах да! Сегодня концерт в папиной филармонии! И папа там заявлен… кажется, во втором отделении. Или в первом… И как же Костик мог про это забыть? Он же первый раз… его же до этого ни разу… ни в филармонию, ни на концерт… только в цирк… и в зоопарк… но зоопарк же не считается…

С потолка филармонии свисала огромная хрустальная люстра. И от этого было светло и празднично. И ещё немного душно. И ещё довольно-таки шумно. Потому что все вокруг разговаривали. Стукали сиденьями. Шелестели программками. Кашляли, кхекали, кряхтели. В общем, были какие-то больные. От волнения Костик, как только сел на своё место рядом с мамой, тоже начал кашлять и кряхтеть.

— Чш-ш-ш, — шикнула мама, — сейчас начнут.

И точно. Начали практически сразу.

Цок-цок-цок! Очень прямая женщина в синем бархатном платье прошагала, как солдат, по сцене и остановилась перед микрофоном. В зале стало тихо. Все неожиданно выздоровели.

— Начинаем наш концерт, посвящённый… выступает… лауреат… музыка… вторая симфония…

Костик из этой тарабарщины ничего не понял. Да и не до того было, чтобы вслушиваться. Потому что эта, в синем, тут же удалилась прочь. А вместо неё на сцену выскочила другая женщина. Такая же прямая. И тоже в бархатном платье. Только на этот раз в чёрном. Она прошествовала к огромному чёрному роялю, который стоял прямо посередине и который Костик поначалу даже не заметил — от волнения, наверное.

«И почему это у них тут всё чёрное? — подумал Костик. — Прямо как на похоронах».

Между тем женщина в чёрном платье поправила на чёрном рояле ноты. Потом покрутила под собой табуретку. Тоже, кстати, чёрную! Потом ещё поёрзала немного. Высоко подняла руки. Замерла на мгновение и…

И в голове у Костика грянул гром!

Тра-та-та! Тра-та-та-та! — выбивала женщина из рояля звуки. — Тра! Та-та-та!

Это было немного похоже на то, что Костик пытался изобразить у себя дома на барабане. Только гораздо лучше.

Тра-та-та! Тра-та-та-та!

Женщина сидела напротив рояля и никуда со своей табуретки не вставала. Но её руки…

Руки этой удивительной женщины существовали как будто бы отдельно от неё самой. Они бегали по роялю туда-сюда, словно привязанные на резинке-. И Костик смотрел на них как заворожённый. Руки стучали, подпрыгивали, гладили клавиши и вонзались в них, словно гвозди. И женщина, хоть и сидела на месте, слегка подпрыгивала и тоже как будто вонзалась в рояль.