Рассуждения Страхова о Толстом ценны и еще одним моментом: искания Толстого рассматриваются им в пространстве общих «волнений нашей «интеллигенции»» (1, 170). Главный источник этих «волнений» критик видит в оторванности от почвы и, следовательно, в недостаточности «твердых опор для спокойного движения по определенным направлениям» (1, 170). Отсюда — то призрачность, излом, то горячечная жертвенность. Кроме того, в этом болезненном процессе, видит критик и философ Страхов некую важную русскую черту: «Русское племя — да, кажется, и всякое славянское — чрезвычайно расположено к умствованию. Вопросы о Боге, мире и человеке всегда находят себе у нас ревностных решителей… Знать цель человека, знать смысл жизни — это желание в нас не угасает, и вместе не угасает расположение ни перед чем не остановиться, все бросить ради этой цели и этого смысла. Отсюда наша неустойчивость; над нами не имеют прочной власти, не могут связать и поработить нас никакие лишения и блага, так как мы всегда пытаемся стать выше их» (1, 171). Но это же прекрасное стремление ума к вечным вопросам нередко оборачивается своей уродливой стороной, что явил собою нигилизм.

Вообще, кажется, Толстой искал философских ответов на свои вопросы о человеке, но перенес их в область богословия и догматического вероучения.

Страхов указал и на то, что почему-то «пономарская мораль» не воздействовала на нашу интеллигенцию, а вот в устах Толстого та же самая «пономарская мораль» обнаружила свою силу воздействия. «Уже с давнего времени на нашу интеллигенцию не имели никакого действия ни простой народ, ни духовные лица…. Духовные лица были безсильны потому, что их мысли и речи так же не входили в общение, не сливались с понятиями и взглядами нашего просвещения, как масло не сливается с водою» (1, 174). Толстой же, на взгляд Страхова, сделал невозможное: нашел ту живую воду, с которой могут сливаться и вода простая, и обыкновенное масло. Благодаря Толстому в слоях образованного общества, полагает Страхов, «поднялись вопросы нравственности и религии, т. е. возник такой интерес, который глубоко спал и, казалось, был погребен навеки…. Люди, для которых церковная проповедь не имела никакого значения, которые жили одними приличиями, выгодами и удовольствиями, или же злобились, не находя для себя других мыслей и другого дела, кроме вражды к окружающему их строю жизни, эти люди вдруг почувствовали в себе пробуждение религиозных идей, пробуждение совести…» (1, 177–178). Итак, Страхов видит «пробуждение совести» и пробуждение интереса к «вопросам религии» большой заслугой Толстого. Итоги страховского оправдания Толстого держатся, таким образом, на следующих принципах:

Толстой позволяет ставить вопрос о соотнесении веры и знания (веры сердца и «думания» о вере).

Толстой «думал о вере» и тем самым совершенно справедливо поставил вопрос о рационализме.

Толстой-нравоучитель (учитель жизни) не проповедует ничего, что находится в конфликте с христианским вероучением.

Страхов нравоучения Толстого видит заключенными прежде всего в его художественных произведениях и произведениях для народа, полагая что можно говорить о целостности творчества Толстого, не разделяя его жизнь на периоды художественных свершений и «религиозных исканий».

Всеобщее внимание и волнение, вызванное нравоучением Толстого, Страхов объясняет рядом общественных проблем: безрелигиозностью образованного общества, отходом просвещенной публики от Церкви, неумением Церкви вести проповедь в этой части общества.

Страхов, в сущности, попытался доказать, что ничего нового толстовская проповедь не дала: просто свежо и ясно в его творчестве были выявлены все старые основания «древней нравственности», христианских наставлений.

Но поскольку уже не раз мной было подчеркнуто, что Н.Н.Страхов, в отличие от других мыслителей, не противопоставлял Толстого самому себе, нам необходимо сказать и о том, что думал мыслитель о произведениях Л.Н.Толстого.

Сочинениям Льва Николаевича Толстого Страхов уделил внимание пристальное: две его статьи подробно говорят с читателем и об эволюции дарования писателя, и о подлинном величие, которого достиг он в гениальном романе «Война и мир». «Настоящее дело» литературы — «оно во все времена устремлено на раскрытие, как говорится, тайн души человеческой. Так было и в наше последнее время. Внутренний вопрос души, уяснение себе идеала душевной красоты — вот куда были обращены помыслы наших творческих умов» (8, 233). Среди вечных русских критериев он назовет совершенную правдивость, правду и простоту. Для него эти критерии не просто эстетические, в них все время присутствует отблеск подлинника — жизни: «Народ знает, зачем он живет и как ему следует жить» (8, 241).

Страхов постепенно выстраивает лествицу творческого возрастания Толстого: сначала он говорит о тех героях, что не «стали в ряды очень и очень многих», — героях, порвавших со своей средой, вследствие чего чувствующих томительную пустоту, стремящихся к преображению себя, пребывающих в дерзновенном порыве к идеалу. Но сам порыв и заключал в себе разлад жизни. «Это не худшие наши люди, а скорее лучшие. Это исключения из нашей жизни, но исключения, порожденные самою нашею жизнью, ее пустотою и бессодержательностью. В них проснулась не умирающая душа человеческая, они почувствовали в себе порыв к идеалу, услышали его зовущий голос. Он пошли за ним и попали в тот тяжелый разлад с самим собою и с окружающими людьми, который составляет главную тему гр. Толстого» (8, 251). Таковы Иртеньевы, Оленины, князья Нехлюдовы, — говорит Страхов о них во множественном числе как бы переводя в реальность этих героев, подчеркивая их типическую распространенность. Но, вместе с тем, не только зло, злобность и злые истины писатель обнаруживает в реальности (что, подчеркнем, было своеобразной литературной модой), он говорит и о другом: «Они больны, эти люди, одною болезнью — пустотою и мертвенностью души. Но у них в душе несомненно таится благородная искра, которая стремится вспыхнуть пламенем и только почему-то не находит пищи для своего огня. Если бы эта искра вспыхнула, она озарила бы прекрасную душевную жизнь; стремление к этой жизни составляет мучение этих душ» (8, 259). Но, собственно, для самого Страхова всегда был более интересен другой вопрос: несмотря ни на что живые начала души есть и могут обнаружить себя. Какие эти начала? Пусть душу давит бремя недуга, но она способна выбиваться из под гнета, и, выбившись, являть свой нравственный и эстетический склад. Каков он в русской душе?

В Толстом Страхов видел писателя, в сочинениях которого вернее и точнее всего узнана и художественно выражена суть национального характера. Толстой умеет увидеть «великое в малом». Толстой смог найти тот путь, что ведет к существу человека — это «след красоты — истинного человеческого достоинства». В произведениях Толстого, — говорит Страхов, — «среди всего разнообразия лиц и событий мы чувствуем присутствие каких-то твердых и незыблемых начал, на которых держится жизнь» (Выделено мной. — К.К.) (8, 284). И это присутствие «вечного в человеке» критик ценит более любых, самых ярких и впечатляющих проявлений духовной «шаткости». Сила человека — не в шаткости и разброде исканий. Им ценится та сила, которая выявляется в простых русских людях, ибо они «знают, чего от них требует их человеческое достоинство — что им следует делать по отношению к себе, другим людям и к родине» (8, 285). В «Войне и мире», «в шести томах громадного литературного произведения он нашел две строчки, мимоходом брошенные автором, в которых была сгруппирована вся мысль романа, быть может, не такая отчетливая для самого знаменитого художника. Эти строки он и избрал эпиграфом для своего разбора: «нет величия там, где нет простоты, добра и правды»…» (13, 46).

Перед нами, в сущности, все те главные мысли Страхова о творчестве Толстого, которые он будет развивать в своих статьях. Национальный характер есть «следствие» национального духа. Сущностные качества национального духа могут быть поняты через простоту, добро, правду. Национальные характеры в романах Толстого разнообразны, но их общей почвой становится национальный дух, выявляющий себя в нравственных твердых и незыблемых началах. С нравственными началами в человеке связано и его подлинное человеческое достоинство. Таким образом, говоря о творчестве Л.Н.Толстого, Страхов, выступающий критиком, показал, что тема человека и тема русского человека — главная в творческих и религиозных размышлениях Толстого. И здесь мы можем сказать вполне определенно, что для Толстого был важен именно христианский гуманизм — потому как «исключительной по своей человечности» была именно христианская религия. Да, Толстого легко обвинить в «ереси человекобожия», потому как для него Иисус Христос — это сын человеческий, и он лучше видел Его таким, он лучше различал в Нем человеческое, чем Сына Божия. «Но нельзя забывать о том, — снова говорит Н.П.Ильин, — что такое направление внимания сложилось у Толстого в эпоху, когда божественность Христа все более заслоняла Его человечность, как бы ни заверяла Церковь (и «религиозные философы») в своей верности Халкидонскому догмату. Ту человечность, без которой призыв «следовать Христу» обречен оставаться пустым призывом» (3, 144). Толстой не хотел, чтобы христианский образ жизни был недоступен обыкновенному (не святому) человеку: он не хотел, чтобы христианский образ жизни был таким «божественным», что только отпугивал своей непосильной возможностью быть христианином и жить по-христиански. Для Толстого, напротив, учение Христа «свойственно человеческой природе» — «все оно только в том и состоит, чтобы откинуть несвойственное человеческой природе» («В чем моя вера»). В общем, Толстой, как мы уже говорили выше, начал «тревожить совесть серьезными требованиями» — тревожить тех, кто так привычно, комфортно и уютно привык считать себя христианином, не утруждая себя никакими особыми усилиями… Толстой очень серьезно относился к религии — и этот спрос начал с самого себя. И еще — он, посвятивший всю жизнь размышлениям и воссозданию образа русского человека, самым серьезным образом относился к человеку как таковому. В этом и Страхов, требующий самопонимания и самосознания от человека, а теперь и Н.П.Ильин видят подлинный гуманизм Л.Н.Толстого. В любом случае, вера — это центр человеческого бытия и для Страхова, и для Толстого и для всех русских мыслителей (П.А.Бакунина, П.Е.Астафьева, В.И.Несмелова, В.А.Снегирева), полагающих, что самопознание человека ведет его к ясному пониманию того, что «образ его есть образ Божий». В любом случае, Л.Н.Толстой хотел быть христианином, а не называться таковым. И в этом его намерении и поддерживал его философ, критик, товарищ Николай Николаевич Страхов.