Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Именно фильм Владимира Хотиненко, обращенный к личности того человека — Достоевского, — который всех нас еще связывает воедино, который еще всех нас делает культурными родственниками (современная литература не выполняет этой миссии) и показал со всей очевидностью все результаты реальной культурной ситуации и её отравляющих плодов, которыми питается наш народ. Именно классик и классика стали лакмусовой бумагой для болезней современности, — той степени их очевидности, которую не дал бы никакой современный материал. Так пусть же наша культурная потеря в виде фильма Владимира Хотиненко станет нашим приобретением — приобретением творческого опыта понимания и распознавания, которого тоже очень недостает христианам, да и нашим священникам.

2

Но есть еще один важный смысловой аспект, связанный с фильмом «Достоевский»: для того, чтобы сделать актуальными споры «западников» и «почвенников», христиан и революционеров, чтобы протянуть линию мысли от XIX столетия в день сегодняшний, — для того нужно обладать высокой культурой мышления, которая категорически не востребована ни современным «неразумным эгоистом», ни любителем телесных «тайн». По существу некультурные потребности этих групп навязаны всему социуму.

С другой стороны, слепота даже ради благой цели, вряд ли даст нам силы. А потому мы обязаны видеть, что процесс диффузии сегодня затронул не только политическую жизнь, но и гуманитарные области, и непосредственно литературу.

Мы видим, что огромной затвердевшей коркой покрылись от трибунных повторений слова о «сокровенных замыслах о России», об «избранности России в океане духа», о «борьбе за национальную идею». Пользователи столь важных слов не заметили, как забетонировали ими живую русскую жизнь. И мне эта тенденция кажется более опасной, чем сочинения тех писателей, которым не дал Господь веры, но которых тянет «порассуждать» о христианстве, т. е. которые и не скрывают, что для них православие (христианство) — это только интеллектуальные «системы мысли». С другой стороны, рыночная трескотня о всяческих «угрозах», коими будто бы напичкана наша жизнь, нуждающаяся то в «десталинизации», то в борьбе «с искажениями истории», обладает исключительно мертвой хваткой (и жизнь этих мертвецов поддерживается искусно, но искусственно).

В современной России, кажется, не осталось ни одной чистой идеи. И не осталось героев, способных «умереть за идею». Мне кажется, что дошли мы до некой крайней точки «свального идейного греха», а потому редкий писатель строит сознательно и последовательно как Достоевский свое творчество — строит как национальное мироздание, где «идейность» — фундаментальное качество прозы. Прозы, в которой, звучит мощно и цельно главная мысль: если человек не подобен Богу (Христу), то он разрушаем.

Христианские корни творчества Ф.М.Достоевского очевидны. И нам не грех вспомнить о тех, кто лучше других понимал задачи писателя, например о Н.Н.Страхове. Критик, философ и публицист (о нем глубже всех написал современный философ Н.П.Ильин) говорит, что, несмотря на то, что Страхов высоко ценил русскую литературу, однако смотрел на русского человека совсем не сквозь призму литературы, но напротив: судил о «русских писателях по их способности выразить правду о русском национальном характере». Для критика Достоевский предъявил нам во всей глубине русского человека в ситуациях его «трагической борьбы за самого себя». Вот это-то как никогда актуально, но напрочь отсутствует в фильме!

В частности, говоря о «Преступлении и наказании» Страхов указывал, что в Раскольникове именно что «помутился» образ русского человека (и тут мы снова вопием — о нас, о нас!). А что значит «помутился»? А это значит, что «произошла внутренняя измена самому себе». Ключ к трагедии Страхов видел в словах героини, написанной с высочайшим художественным блеском, — в словах Сони Мармеладовой: «Что вы, что вы над собой сделали!». Русский человек сам себя уступил злу — это главное, что видел Достоевский и видит современная литература, но не пожелали увидеть создатели фильма.

Но потому Достоевский и национальный гений, что там, где останавливалось и останавливается множество писателей (современных — особенно, умеющих описывать только «помутнение»), он находит развитие: после измены самому себе, Достоевский изображает «возвращение русского человека к самому себе»! Вот в этой-то точке и виден художественный гений писателя: он заключался в «изображении борьбы с властью «извращенных идей» над душою русского человека» (так наш современник Н.П.Ильин читает Достоевского в понимании Страхова — видит именно так, как следовало бы видеть и Хотиненко, чтобы не лгать на писателя). Но современные культуртехнологи требуют обратного: их воодушевляет разглядывание и получение чувственного удовольствия именно от смакования «извращенных идей». Вот и получается, как у Хотиненко, анти-Достоевский! Только справедливости ради скажу, что вопросы о. Александра Шумского: «Разве такая ходульность — не издевательство? И у любого несведущего зрителя невольно возникает вопрос: «Как этот сексуальный маньяк смеет еще что-то говорить о нравственности и Православии?»»? — вопросы эти, увы, можно адресовать и к нынешним «православным писателям», которых частенько «никто не читал», но все знают, что они — «православные писатели», и не клеймят, как Хотиненко, а напротив, награды еще выдают.

3

И, наконец, последнее.

Будем помнить, что в наше время легко совершаются всяческие подмены, а личное человеческое развитие трактуется как «измена». Мы просто обязаны увидеть, что «защита маленького человека» с его правом радоваться своим маленьким радостям (новой шинели), с его правом на свою обыденность и повседневность, на которую посягает (отбирает, уничтожает, оскверняет) большой внешний мир, — мы просто обязаны видеть, что всё это теперь взято на вооружение теми, кто с помощью «малого мира повседневности» разрушил и будет разрушать Большой мир и большие цели (об этом первым писал А.Н.Панарин в том числе и в журнале «Москва»). Нам говорили, что повседневность («мирок в шесть соток», «личная кочка») неангажированы, и якобы ради этих «маленьких людей» и их права на неангажированность производится туча реформ. И советские же писатели и советская интеллигенция, «удушенные» объятиями большого государства с его большими целями, с ощутимой симпатией отнеслись к свободам маленького человека, выставленного против государства. Постепенно и оформился этот ново-маленький человек.

И что мы видим? Приватный ново-маленький человек (он же — «маленький гигант большого секса», он же — «комеди-клабист») победил государство всюду — в культуре тоже. Не только в советское время государство воплощало в себе «совокупный социальный капитал нации». А это значило, что культуру, науку и образование никто не мог приватизировать с тем, чтобы использовать их в своих корпоративных целях. Государственный их статус гарантировал их общедоступность и возможность быть в распоряжении всей нации (вспомните о государственном культурном строительстве в XVIII веке, например). Да, в советское время существовала гипертрофия больших целей, существовала узурпация «прав повседневности», но оставалась возможность подлинности как таковой. А вот сейчас, и само государство превратилось в корпорацию с защитой корпоративных интересов. Отец Александр пишет: «Здесь (в концепции фильма — К.К.) я вижу прямое, слегка замаскированное, продолжение либералами большевистской линии в отношении христианских основ русской культуры». Всё так, но только хуже. Если богоборчество советского государство нашу Церковь и нашу веру укрепило, то сегодня с Богом не борются. По новым технологиям Его попросту не замечают. Он — «не помеха»!

Сегодня именно подлинность (любая) подвергается заведомой «профилактике» по новым технологиям — процедуре «тотального открепощения»: отрыва чувственности от нравственной воли, ума — от души, нормы — от культуры, эгоизма — от социума, «маленького человека» — от государства. А фильма «Достоевский» — от причастности к родной культуре.

29
{"b":"571377","o":1}