С начала 2010 года критики бросились «подводить итоги»: кому-то хотелось решительного «обнуления литературы», а потому будущая жизнь была обещана отнюдь не всем писателям, но каждый критик выстраивал тут свои стратегические списки допущенных. По сути, критики как литературные кавалеристы быстро прошли сквозь писательские ряды, оставив в «живых» на свое усмотрение кто Личутина и Проханова, а кто Маканина да Гандлевского. Это, впрочем, уже и не суть важно, поскольку само «осмысление» литературного процесса было столь бескрыло и рутинно, настолько лишено вдохновения и интеллектуальной страсти, что впору говорить о социологии критики и литературных нравах, чем о понимании критиками литературы.

В критических итоговых статьях были заметны такие тенденции: никто не обнаружил евристического восторга перед литературным произведением, что, на мой взгляд, превращает критику не в «науку понимать и помнить», а в «науку забывать». Прочитав итоговые обзоры В.Бондаренко или Н.Ивановой, в которых в основном повторяется то, что говорилось много лет тому назад, начинаешь предполагать, что эта критика пишется не личностно, а как формирование некоего пространства для «единства ответов» или «тактики дня» — при этом каждый из критиков будто бы с высоты своих заслуг стоит над всеми и, так сказать, обобщает сказанное (особенно типична в этом отношении статья Бондаренко в ЛГ, где он «обобщает» чужие мысли о «новом реализме» и ничего своего!). А Н.Иванова, например, по-прежнему боится «значительного героя» как проявления советского наследства (сколько можно вбивать эти ложные страхи в головы читателей? Именно критик Иванова и похожие на нее молодые — сами стали «объектами» для демонстрации того, как это самое «советское», эти самые «эстетические правила» сидят именно в их собственной «подкорке»). Ну, а быть «тронутой» тем, «что сегодня надо опять доказывать, что в искусстве важно не что, а как», читается настолько жалко-непродуктивно, что можно опять-таки снисходительно списать сей пассаж на хорошую советскую выучку критика Ивановой, на уровне подсознания носящей в себе «проблему формы и содержания».

Конечно, в критике есть и другая тенденция, которую можно обозначить так: оскорбить слух и испортить воздух, чтобы привлечь внимание. Всем известен грозный и «хмельной» питерский критик. И обсуждать тут нечего. Хотя можно вспомнить в «оправдание» такой критике даже классиков. Так, кажется Чехов, вспоминал критика Стасова, который был наделен особым, по наблюдениям Чехова, умением — «эстетически пьянеть» и от помоев.

Свобода больше не правит бал в литературно-критическом пространстве — свобода требует смелости, независимости, личностной способности к борьбе за свои эстетические и этические принципы. Вместо свободы сегодня мы видим профит и гешефт. Формирование литературной элиты нулевых — это стратегия для будущего. И слишком многие были забыты: Бондаренко «забыл» Галактионову, исчезли из «актуального пространства» Голованов, Сычева, Тарковский, Отрошенко, не говоря уж о провинции, Зое Прокопьевой, например, — той провинции, которая вообще-то никогда не присутствовала и в мыслях у ряда столичных критиков. В общем, были поставлены затворы на кровеносную систему русской литературы. Хотели вроде как честного балансового отчета, но не вышло никакой «стеклянной ясности».

Никакие новые или значительные идеи не прочитываются в критике нулевых, и настолько оскудела мысль, что молодые и якобы дерзкие критики вновь заунывно затянули песнь о новом реализме, как совсем недавно с ловкостью цирковых иллюзионистов превращали в метафизический реализм любой литературный хлам (о, тут море разливанное пошлости и, опять-таки скверно, что так интеллектуально пусты наиболее активные — М.Бойко, например, с его благоглупостями о метафизике).

В общем и целом литература утратила власть, но власть (держатели госденег) помнит о некоторых литераторах, поддержавших эту власть в период смены собственности и политсистемы, а потому бросает «мозговую косточку» именно им, всякий раз разыгрывающей историю со свободолюбием, якобы свойственным этой части интеллигенции. В проект этой игры входит и то обстоятельство, что те же самые лица, поддержавшие Ельцина, поругивающие Путина и размахивающие истлевшей тряпкой «реставрации советизма», — те же самые лица клюют «по зернышку» все с той же властной ладони, которую они «презирают». Ни в какой литературной тусовке не осталось священной веры в подлинность того, что делается. Впрочем, Николай Петрович Ильин об этом говорил несколько лет назад: «Один из ярких примеров такой игры — уже ставшие «традицией» игрища на площадках «Дня литературы» и «Литературной газеты», где сражаются «русские» и «русскоязычные» писатели, для которых в русском языке давно есть поговорка: «хрен редьки не слаще». Конечно, как и у всякого «учения в условиях, близких к боевым», и здесь есть реальные жертвы — те немногие, кто продолжает принимать «военную игру» за настоящую войну. Но таких простаков — единицы, и уж по крайней мере их нет в высших эшелонах условных противников, где произошло полное срастание верхушки «писателей-традиционалистов» и «писателей-авангардистов», включая их многочисленную «критическую» и «философскую» свиту».

Я, например, могу лично, так сказать, засвидетельствовать: в прошлом году либеральнейшая Н.Иванова называла меня «русской националисткой» (естественно в это понятие она вкладывает негатив фашистского толка), а в этом году патриотичнейший Н.Дорошенко определил по ведомству фашизма и «коричневого пространства» Александра Потёмкина, меня и нескольких писателей, очевидно, не достойных «честных глаз» редактора-патриота. Противники сошлись, так сказать, на почве ненависти к критику Кокшенёвой, из которой, правда, никому и никогда не удастся сделать «жертву» (степень независимости Потёмкина и обсуждать глупо), поскольку я не собираюсь ни с кем состязаться и «дружить против…». …Мне глубоко чужда и «лавочная осторожность» патриотического (размягченного и больного) крыла в виде «организации писателей»; как глубоко отвратителен ползучий цинизм профессиональных либералов, который медленно и настойчиво все сводит к среднему и низшему, смотрит на все снизу и все объясняет снизу… «в этой проклятой стране с отвратительной историей», воздухом которой им так невозможно дышать..

Сейчас заметно и другое. В новом поколении критиков (тридцатилетних) изменились привычные очертания почвенников и либералов — «кончились» большие идеи. Более отчетливые либеральные очертания имеет критика Сергея Белякова, а почвенные — Андрея Рудалева, но все эти границы тоже достаточно пунктирны, своеобразны, а, быть может, более реалистичны и пластичны в своих принципах (в сравнении со старшими поколениями).

Направлениям и литературным лагерям молодые критики противопоставили заединщину (Попугана) — хорошо сбитые группки, сохраняя при этом возможность заводить отношения со «старшими», обеспечивающими место в тусовке (и только некоторые из них способны к личному выбору в отношениях). По критическому честолюбию своему они с уверенным наслаждением «вдыхают фимиам», который обильно воскуривают друг другу часто в скудного содержания «полемиках», заваливая литературное поле текстами сорными, написанными неряшливо, «по случаю». Они не дают сами себе «наполниться чистой водой» (отточить мысль и мастерство), а потому торопливо и жадно готовы черпать жижу из «случайной лужи», спешно выплескивая эту муть в литературное пространство. Но поскольку они хотели и хотят легитимности в критике, и, естественно, самореализации, то, собственно, неизбежно вступили на поле её величества игры, когда «живая протестация», своеобразная эстетическая «ересь» тоже продуманы и в определенных границах допустимы. Но, по большому счету, в молодой критике практически нет даже и «ереси» — все уныло, никакого «нового принципа», никакой «своей мысли» или с жаром прожитой, с темпераментом прописанной мысли «чужой» (нынешние критики, в основном, «идей не водят»!). Процесс мышления (особенно в дамском исполнении) заменяется несчастной способностью нагружать текст терминами «научными», когда кажется, что и сам пишущий (критик) себя плохо понимает. «Стиль мове гу» — как иронически сказал еще Маяковский в «Бане».