— Машина испортилась на дороге?

— Да. Но когда она стала сбавлять ход, я решил, что, возможно, не в порядке что-то с подачей горючего. Чтобы посмотреть, в чем дело, я свернул с дороги прямо в лес, выехал на поляну… ну и там… начал обследовать внутренности этого изумительного транспортного средства.

— Понимаю, — Джо кивнул головой. — Тем не менее, я хотел бы понять еще одно. Какой рефлекс руководил вами, когда вы свернули с шоссе и, как утверждаете, довели двигающуюся по инерции машину до кустарников, среди которых вы надежно спрятали ее с целью осмотра строптивого двигателя? Вы должны признать, что естественное стремление водителя состоит обычно в том, чтобы оставить машину на шоссе. Во-первых, гораздо легче тронуться с места по асфальту, чем по траве, а во-вторых, редко кому придет в голову съехать с дороги без причины. Или я ошибаюсь?

Доктор Дюк потер рукой лоб и заколебался на секунду. Но тотчас же ответил:

— Я затрудняюсь сказать, почему так поступил. Если бы я рассуждал логично, как вы, я безусловно оставил бы машину на шоссе. Но… — он опять заколебался, — я всего лишь начинающий водитель. Я думаю, что, — он улыбнулся, — мной руководила глупая мальчишеская гордость. Я не хотел, чтобы кто-то видел меня копающимся в моторе. Уже два раза эта машина глохла на шоссе без всякой причины…

— Так… — Джо еще раз прочел записку. — Здесь нам сообщают, что след вашей машины тянется от шоссе в лес примерно ярдов сто и что вы остановили ее за кустами в роще. Получается, вы ехали как бы в гору, правда?

— Да… Но машина в последнюю минуту прибавила скорость. То есть, я нажал на педаль, и она немного рванулась вперед, а потом остановилась.

— Да-а… очень интересная у вас машина… особенно любопытен двигатель… Сначала замирает, а потом вдруг оживает… Ну, ничего. Вы никого не встретили во время столь продолжительного ремонта?

— Нет, — Дюк потряс головой.

— Но вы бы заметили кого-нибудь идущего по дороге?

— Я не уверен в этом. Однако ваш тон…

— Мой тон не имеет значения. Мы ищем истину, а не более или менее приятные интонации. Значит, вы не уверены, проходил ли тогда кто-нибудь по дороге?

— Нет, я никого не видел… — Дюк снова потряс головой. — Но я не понимаю, почему…

— О господи! — Джо встал и начал прогуливаться по комнате, провожаемый взглядами обоих мужчин. — Дорогой доктор, неужели вы хотите, чтобы мы поверили всему этому?

Он остановился и резко повернулся к сидящему врачу.

Дюк прикрыл глаза. Потом открыл их и спокойно посмотрел на Алекса.

— Меня это совершенно не интересует… Меня в чем-то подозревают? Если так, я прошу разрешения вызвать адвоката. Мне не нравится все это.

Он встал.

— Нет, — Паркер приблизился к нему. — Вас ни в чем не подозревают. Если мы хотим, чтобы вы говорили правду, то, как вы знаете, мы имеем право этого требовать… Но мы не имеем права вас вынудить…

— Вот и хорошо… — Дюк направился к двери. — Я ответил на все ваши вопросы. Теперь я могу быть свободен?

— Разумеется… — Джо кивнул головой. — Вы совершенно свободны. Но, как мне кажется, не только вы и я знаем, что вы делали в лесу, кроме попытки ремонта изумительного двигателя вашего автомобиля.

Дюк остановился и медленно повернулся к Алексу. На его лице выступил румянец, и Алекс подумал, что уже третий человек из опрошенных сегодня свидетелей краснеет при разговоре с полицией.

— Что вы имеете в виду?

— Вероятно, нечто меньшее, чем вы, доктор. Но вы пока свободны. Мы благодарим вас.

Дюк открыл было рот, словно хотел что-то сказать, но потом резко повернулся и вышел.

Джоан Эклстоун находилась в своей комнате на втором этаже. Когда они постучали, дверь приоткрыл Николас и тихо сказал:

— Она плачет…

— Мы ненадолго… — Алекс проскользнул в дверь, а за ним Паркер. — Мы хотим задать вашей жене пару вопросов и сейчас же уйдем, а вас прошу подождать в своей комнате…

Джоан встала с кресла у окна. На ее лице виднелись слезы, и Алекс подумал, что он никогда бы не ожидал от нее столь сильной эмоциональной реакции на смерть отца, к которому при жизни она, казалось, относилась довольно сдержанно.

— Примите наши сердечные соболезнования и извинения, миссис Робинсон, но мы должны задать вам несколько вопросов. Один из них весьма щепетильного свойства. Очень прошу вас овладеть собой и быстро ответить…

— О, я постараюсь… — ответила она тихо.

Дождь заканчивался. Гроза уходила, глухо гремя за невидимым горизонтом. Приближалась тишина с затухающими мягкими всплесками теплых капель.

— Я могу остаться здесь? — спросил Николас.

— Если вы подождете у себя в комнате, мы будем вам очень благодарны. Это отнимет не больше двух минут.

— Хорошо… — Николас развел руками. — Только прошу ее не расстраивать…

— О, Ник… — сказала она тихо. — Какое это сейчас имеет значение… — Ее голос снова перешел в плач, но она выпрямилась и, достав платок, совсем по-детски ребром ладони вытерла глаза. Робинсон вышел и тихо закрыл за собой дверь.

— Вы извините, что я не зажигаю верхнего света… — сказала Джоан. — Прошу вас, садитесь…

— У меня лишь несколько слов… — Джо глубоко вздохнул. — Мы должны, к сожалению, выяснить до конца все обстоятельства смерти вашей тетушки и сегодняшней трагедии. В состоянии ли вы в настоящую минуту отвечать ясно? Вы не слишком устали?

— Пожалуйста, спрашивайте… — Джо видел в слабом свете маленькой лампочки на столике болезненные черты ее изможденного лица. Но плечи Джоан были прямыми и голову она держала высоко.

— Вы знакомы с завещанием вашей бабушки?

— Нет… — Джоан потрясла головой. — Я никогда его не видела.

— А вы слышали о нем?

— Да. Бабушка говорила мне об этом уже давно, года полтора назад, а может, и раньше, перед тем, как ее разбил паралич. Она говорила, что я ничего не получу, если у меня не будет детей.

— Как вы приняли это известие?

— О… — она легко пожала плечами. — Меня это не очень тронуло. Я даже точно не помню, что она говорила.

— А вы действительно не хотите иметь детей?

Джоан замолчала. Потом тихо сказала:

— Я предпочла бы не говорить с вами на эту тему.

Алекс встал и подошел к ней.

— Миссис Робинсон, — сказал он тихо. — Я веду следствие по делу о смерти вашего отца. Еще не все ясно. Прошу вас не отказывать мне в помощи.

— Как? — Джоан стремительно встала и опять опустилась на кресло. — Вы хотите сказать, что… — она умолкла.

— Я очень прошу вас дать мне полную и точную информацию, которая кажется мне крайне необходимой. Иначе я не мучил бы вас вопросами, тем более сегодня.

Джоан закрыла глаза. Потом открыла их и посмотрела Алексу в лицо.

— Все думают, что я не хочу иметь детей, потому что спорт для меня важнее, — сказала она тихо. — Это неправда. И Николас, и я очень хотели бы иметь ребенка. Но, вероятно, его у нас не будет. Это… Это такой органический недостаток… какая-то мелочь, исправить которую врачи не в состоянии… Я никогда никому не говорила об этом, но я лечилась без перерыва два года. Я приезжала сюда и продолжала лечение… Агнес втайне от всех домашних сделала мне целую серию уколов. Но ничего не помогло… Это неправда, что медали интересуют меня больше, чем ребенок. Я бы завтра же бросила спорт, если бы… если бы…

Очевидно, голос опять отказал ей, потому что она приложила руку к губам и тихо зарыдала. Алекс встал и кивнул Паркеру.

— Мы больше не будем мучить вас, миссис Робинсон, — сказал он тихо. — Возможно, позже я позволю себе спросить вас еще кое о чем. Прошу вас не сердиться на меня.

Она молча склонила голову, а потом спрятала лицо в ладонях. Джо направился к небольшой боковой двери, за которой исчез Николас Робинсон. Он тихо постучал и, не ожидая приглашения, вошел. Паркер не отставал ни на шаг.

Вторая комната казалась менее уютной. В ней почти отсутствовала мебель, кроме столика и нескольких кресел, на которых были разбросаны листы картона и стояли маленькие баночки с красками. На стенах висело несколько полотен, «очень абстракционистских», как определил для себя Паркер, закрывая дверь.