В ужасе смотрел на него Нингишзида. Каждой клеткой своей высушенной жестоким месопотамским солнцем кожи он ощущал рядом с собой присутствие чего-то невыразимо страшного, чуждого и враждебного всему раскинувшемуся вокруг островка огромному миру. Сам служитель черного культа, он увидел тьму, еще более ужасную, чем та, которой он поклонялся всю свою жизнь. Но Нирах не смотрел на него. Он глядел на темный силуэт Храма и повисшую над ним кровавую луну. Потом встал и бесшумно, как огромная камышовая кошка, устремился обратно в святилище.

Нингишзида понял, что произошло непоправимое. Равновесие, тщательно сберегаемое сотни лет, нарушилось. Тьма исторгла из себя чудовищное порождение, грозящее уничтожить мировой порядок. И он, Нингишзида, своими руками подготовил это появление, он — он, ничтожный жрец забытого культа, стал повивальной бабкой, принявшей жуткие роды!

Пересохшими от страха губами он забормотал Заклинание. Эти сокровенные слова передавались от учителя к ученику на протяжении поколений, но за тысячелетия, что существовал культ, никто так и не воспользовался ими. Заклинание разрешалось произносить только в минуты наивысшей опасности, ибо то была просьба к Мертвым Богам забрать к себе то, что они послали на землю. И просьба такая могла быть произнесена лишь раз.

Каждый, кто хотел стать человеком Мертвых Богов, годами тренировался для того, чтобы без запинки повторить сложные формулы в несколько секунд. Нингишзида произнес Заклинание вполголоса, не меняя выражения лица. Со стороны могло показаться, что заинтересованный слушатель повторяет про себя наиболее полюбившиеся ему моменты рассказа, чтобы лучше их запомнить. Но он еще не успел закончить, когда на него упала искаженная огромной луной черная тень Нираха.

И Нирах рассмеялся, и ужасен был его смех. Но Нингишзида не дрогнул. Он поднял глаза и спокойно договорил Заклинание, глядя в нечеловеческие глаза того, кто некогда был его учеником.

— Зачем тебе это, старик? — спокойным монотонным голосом спросил Нирах, внезапно оборвав смех. — Не в твоих силах бросить вызов Ночи, а Мертвые Боги, которых ты призываешь, не более как ничтожные слуги Ее. Ты хорошо начал, Нингишзида, но испугался и отступил перед самым важным испытанием. Тебе никогда не войти в царство Ночи, старик, в мое царство!

Он поднял руку, и лунный свет заструился по ней, облекая в подобие тонкого сверкающего доспеха.

— Ты учил меня, и ты старался быть добрым ко мне. Я не трону тебя, старик. Но я не оставляю свидетелей. Поэтому данной мне властью я стер сейчас пентаграмму, которую ты хранил в течение многих лет в тайном убежище Храма. Ты уйдешь к Нергалу, старик, но провожатый в Дальние Земли будет у тебя не из худших.

— Эми! — громовым голосом воскликнул он, и гибкая маленькая фигурка, повинуясь его зову, немедленно возникла из мрака.

Нингишзида отпрянул в ужасе. Да, это была Эми, его любимая Эми, но что с ней стало, боги, какое страшное перевоплощение произошло с нежной пятнадцатилетней девочкой! В глазах играли кровавые отблески зависшей над островом луны, мелкие острые зубы жадно блестели за призывно полуоткрытыми губами. Маленькие острые груди напряглись, как в момент наибольшего возбуждения, скрюченные пальцы с длинными красными ногтями беспокойно хватали воздух. Эми медленно приближалась к старику, но что-то все еще мешало ей разорвать последние путы и броситься на него, подобно бешеному волку, мертвой хваткой вцепиться в горло и пить горячую пьянящую кровь… И вновь рассмеялся Нирах:

— Эми! Я отдаю его тебе властью Ночи! Он твой, твой до последней капли крови. В следующее полнолуние собака Эбих покинет Храм, и тогда ты свободна. Свободна навсегда!

— Нет, Эми, — прошептал старик, но шепот его утонул в хохоте Нираха.

Дикий, нечеловеческий крик как в вате увяз в мягком сумраке болот. Не обернувшись, Нирах направился к тому месту, где его ждала лодка. Полным честолюбивых планов ступил он на эту землю. Ступил еще человеком. Теперь же это было остро заточенное орудие, направленное в грудь Высших Итеру.

— …Свято соблюдать права и свободы всех живущих на Земле, использовать вверенную мне власть исключительно во благо давших ее, ни одним словом, ни поступком своим не обмануть веры миллиардов граждан планеты Земля, избравших меня с тем, чтобы я нес это тяжелое и вместе с тем достойнейшее бремя, приложить все свои усилия и способности, а если понадобится, то и отдать жизнь за всех вас, мои братья и сестры, за человечество, за его свободу и право на счастье и самоопределение — клянусь! И да поможет мне Бог…

Пит Сентайрес закончил свою инаугурационную речь и стоял на трибуне, высоко подняв голову и глядя в пронзительное голубое небо над стадионом. Его взгляд выражал предельную открытость и несгибаемую волю. Все человечество смотрело на него в этот момент, и он не хотел испортить впечатление от своей речи поспешным бегством с трибуны. Он на самом деле верил, что станет для всех этих людей идеальным лидером, самым честным и эффективным из всех, примером для подражания будущим президентам планеты Земля, легендарным Питом Сентайресом. Что в жизни может быть выше этого?

Наконец ему подали знак, что трансляция прекращена, и он сошел на зеленый синтетический дерн игрового поля. Его окружили люди, с которыми он прошел трудный путь к победе, которые были его соперниками, те, с которыми он работал прежде, и те, с которыми ему только предстоит сотрудничать в будущем. Они наперебой говорили, смеялись, поздравляли его, норовили пожать руку. У него возникло странное ощущение, что его жизнь закончилась, что все уже позади, хотя он и понимал, что фактически все только начинается. В нем умирал политик и рождался правитель. На какое-то время он позволил людской толпе закружить его, но потом красивая темнокожая Джесс Ли, секретарь его предвыборной кампании, в сопровождении чуть ли не взвода охранников оттеснила обступивших его людей и, небрежно взяв его под руку, отвела в сторону, в полосатую тень трибун.

— Пит, — сказала она, — с тобой хочет поговорить старина Джозеф.

— Почему так срочно? — спросил президент Сентайрес. — Уже возникли какие-то проблемы?

— Нет, просто ему не терпится побыстрее ввести тебя в курс дел, а самому сбежать на площадки гольф-клуба, чтобы хоть под конец жизни наверстать упущенное. — Джесс улыбнулась.

— Боюсь, что процесс передачи полномочий займет больше времени, чем ему бы хотелось… — Пит Сентайрес улыбнулся и обернулся к своему предшественнику, высокому сухощавому старику, подошедшему к ним пружинистой походкой. — Здравствуй, Джо!

— Здравствуй, Пит. По-моему, я тебя уже где-то сегодня видел. Ах да, только что по телевизору. — Старик хитро подмигнул. — Ты знаешь, за что они выбрали именно тебя?.. Другого такого актера днем с огнем не сыщешь. Нет-нет, не смейся, я говорю совершенно серьезно. Все они в первую очередь обращают внимание именно на твое умение держаться, а уж о том, какие у тебя шансы стать для них хорошим правителем, они и догадаться не пробуют. Не принимай это только слишком уж на свой счет. Когда я в свое время дважды побеждал на выборах, я делал ставку на то же.

— Да уж, Джо, — Пит похлопал его по плечу, — ты был первым, продержавшимся в этой упряжке так долго. Но, надеюсь, не последним.

— А знаешь, в первые месяцы президентства я мечтал о том, чтобы какой-нибудь маньяк поскорее покончил с этим безумием, пристрелив меня.

— И что же случилось потом?

— Ха-ха! Неужели ты не помнишь? На меня было совершено покушение.

— Ну да, конечно, тебе прострелили ногу.

— Задницу. Но из соображений пристойности было объявлено иначе. В забавном мире мы живем, не правда ли? И вот когда я валялся на брюхе на больничной койке, то постепенно пришел к выводу, что все не так плохо, как могло бы быть. И после уже не позволял себе испытывать неудовольствие по поводу новых проблем мирового масштаба. Тем более, что мир этот, как мне представляется, не более чем огромная и не совсем удачная шутка.