Посидев на диване, оглушенный свалившейся на голову бедой, борясь с желанием сунуть в рот ствол пистолета и спустить курок, Потапов потащился на кухню, машинально вскипятил чайник, выпил чашку чая, не ощущая ни вкуса, ни запаха, ни температуры, тщательно вымыл посуду, оделся и принял решение. Время работало против него, в десять часов должна была сработать команда «извержения», и до этого момента он должен был успеть сделать то, что задумал.

Конечно, за ним следили.

Он вычислил наблюдателей сразу, как только вышел из подъезда походкой занятого своими мыслями человека, направился к своей машине, стоящей во дворе дома, открыл капот и сделал вид, что занят ремонтом.

Во-первых, на глаза попался старик, по-прежнему делавший вид, что выгуливает собаку. Во-вторых, в серой «девятке» у соседнего подъезда сидели двое крепких ребят и делали вид, что слушают музыку. Потапов закрыл капот и подошел к ним, вытирая руки тряпкой. Наклонился и, когда водитель опустил боковое стекло, подчиняясь правилам вежливости, с улыбкой воткнул палец ему в сонную артерию. Соседа водителя он успокоил по-другому, ударив его в кадык костяшками пальцев.

Затем Потапов догнал за углом старика филера и без жалости вырубил ударом ребра ладони по бугорку на затылке. После этого спокойно поднялся к дому Дарьи, вошел в подъезд и дождался появления охраны Калашникова: двое парней влетели в подъезд, обалдевшие от неожиданного появления «объекта», и налетели на Михаила, действующего жестко и надежно, не отвлекаясь на сострадание к бедным шестеркам.

Дверь в квартиру Калашниковых открыл белобрысый знакомец Потапова, с которым Дарья ссорилась в ресторане. Он успел лишь округлить глаза и открыть рот, чтобы задать вопрос, и отлетел в глубь прихожей от удара в лоб. Второго телохранителя взять на прием не удалось, он выхватил пистолет и готов был открыть стрельбу, поэтому Потапов выстрелил первым.

Дарья спала, судя по тому, что она выскочила в гостиную в одной ночной рубашке от звука выстрела. Больше в квартире никого не оказалось, если Калашников и собирался отдыхать, как он обещал, то не дома. Дарья перевела затуманенный взгляд с телохранителя на Потапова, глаза ее расширились, она хотела закричать, и Михаил зажал ей рот рукой:

— Тихо! Это я. Собирайся.

— За-зачем? К-куда?

— Собирайся, если хочешь мне помочь.

— Что происходит? Почему ты здесь?! Ты же должен…

— Они меня отпустили. Всадили программу и отпустили. Быстрее, у нас мало времени.

Дарья глянула на лицо Потапова и повиновалась, проглотив возражения. Через несколько минут она появилась, одетая в свой белый плащ, взяла сумочку, косясь на не подающих признаков жизни телохранителей, надела туфли, и они покинули квартиру, тихо закрыв за собой дверь.

В машине Потапов рассказал Дарье все, что знал сам, и погнал «лексус» по Алабяна, через Ленинградское шоссе и улицу Волкова, по Большой Академической по направлению к Тимирязевской сельхозакадемии. Дарья выслушала его признание молча, и, глядя на ее застывшее лицо, Потапов пожалел, что втянул ее в эту историю. Но отступать не хотелось, времени до «часа ноль» оставалось все меньше и меньше, а ему еще надо было пройти на территорию академии, найти лабораторию «Восток» и…

— Ты хочешь… взорвать собой лабораторию?! — подала наконец голос девушка, повернув к нему бледное лицо с привычно прикушенной губой.

— Да, — сказал он почти спокойно, стиснув зубы. — Ты должна мне помочь пройти туда, тебя там знают.

— А если там сейчас… отец?

— Он сказал, что пойдет отдыхать. Тебе его жаль? А вот он тебя не пожалел, приговорил «к свету», как и меня.

— Я не верю…

Потапов угрюмо усмехнулся:

— Это уже ничего не изменит. Но уж очень ты строптива, как он выразился, да и свидетель опасный.

— А если я откажусь тебе помогать?

— Тогда я справлюсь без тебя.

— Не справишься, тебя не подпустят к лаборатории и на километр. А если мы пройдем туда и заставим Кирсана разрядить тебя?

— Это возможно?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Но я не хочу! — закричала вдруг она, заплакав. — Не хочу, чтобы ты взрывался! Не хочу, чтобы так все закончилось! Неужели нет другого способа остановить их?

— Не знаю, — помедлив, сказал Потапов. — Я позвонил своему начальнику, если он отважится бросить группу антитеррора на захват лаборатории, то еще есть возможность что-либо изменить. Если же нет… я должен пройти туда, внутрь, понимаешь?

Зажмурившись, Дарья прижалась к его плечу головой, и Потапов поцеловал ее в мокрую от слез щеку, с тоской подумав, что очень хочется жить. Надежда на то, что он уцелеет, все же оставалась, но очень и очень слабая, один шанс из миллиона…

Но если он вдруг выживет… Господи, на все Твоя воля!

Если он выживет, то будет жить и эта девочка, вынужденная страдать за грехи отца. И никогда не будет плакать!

Машина объехала Садовый пруд, свернула на Тимирязевскую улицу, потом на Пасечную и остановилась у ворот, за которыми виднелось трехэтажное здание «Агропромышленной компании „Восток“». Потапов поцеловал Дарью в губы и вышел…

Североморск засыпало снегом, несмотря на середину марта, и город снова побелел, съежился, притих в ожидании весны и перемен, хотя оптимизма в этом ожидании было мало. Большинство предприятий главной базы Северного флота России не работало, закованные льдом и припорошенные снегом стояли в порту крейсера, эсминцы, сторожевые катера, черно-серыми тушами сдохших китов высовывались изо льда и воды длинные вздутия подводных лодок. Многие их них просто дожидались конца, годясь лишь на металлолом, и только ядерные реакторы не позволяли людям затопить лодки, так как завод по разделке корпусов кораблей не справлялся с ликвидацией списанных посудин.

Николай Ващинин каждый день проходил по берегу Кольского залива и с болью в сердце смотрел сверху на мертвые корабли. Многие моряки были ему знакомы, кое с кем из них он дружил с детства и знал, чем живет и дышит флот вообще и каждый моряк в частности. Жизнью эту ежедневную борьбу за выживание назвать было трудно.

Сам Ващинин тоже в свое время хотел попасть на флот и даже пытался поступить в мореходку, но не прошел по здоровью. Зато ему удалось закончить Институт инженеров морского транспорта в Мурманске, а затем устроиться в порту и пережить все невзгоды переходного — от бандитского социализма к не менее криминальному капитализму — периода, хотя, как и все, зарплату он получал мизерную, и на месяц-два, а то и полгода позже, чем следовало. И все же семью прокормить он не мог. Если бы не тесть-пенсионер, удачно торгующий на местном рынке овощами с собственного садового участка и подбрасывающий время от времени зятю и дочери деньжат или тех же овощей и фруктов, Ващинин давно протянул бы ноги.

В этот день он возвращался с работы рано, его отпустили раньше по случаю дня рождения, и решил завернуть на рынок, чтобы договориться с тестем о воскресной рыбалке.

Снег продолжал сыпаться с беспросветно-свинцового неба, прохожие кутались в воротники, спешили закончить дела дотемна, быстро обходили полупустой рынок. Николай тоже не задержался в неуютном помещении и выскочил на территорию летнего рынка с пустыми торговыми рядами. И тут его окликнули:

— Эй, земляк, подойди.

Ващинин оглянулся. Из ниши, образованной углом здания, забором и навесом, выглядывала темная фигура в нахлобученной на брови собольей шапке и ватнике. Николай подошел. Денег у него с собой было немного, и быть ограбленным он не боялся.

— Извини, землячок, — хрипловатым голосом сказал мужик в шапке, в голосе которого сквозили виноватые нотки, а в глазах тлела тоска. — Выручи, друг, четвертый день сидим без крошки хлеба. Ты не думай, не зек я и не нищий, охотник, да вишь заготовитель подвел… Ей-богу, отдам.

Ващинин порылся в бумажнике, молча протянул охотнику (на вид — лет пятьдесят, щеки ввалились, действительно плохо мужику) пятидесятирублевую купюру.