Каждый вечер он идет через всю крепость из своей кельи в Зеркальный зал и ночь напролет смотрит в Зеркало. Потом там же, в Зеркальном зале, завтракает и возвращается сюда, в келью, чтобы записать то, что увидел в Зеркале и запомнил. Все, что записал, относит снова в Зеркальный зал. Обедает там. И во второй раз возвращается в келью, чтобы поспать и отдохнуть перед очередным бдением.
Жегдо никогда не ужинает. На сытый желудок можно заснуть перед Зеркалом и пропустить что-нибудь важное. Такое однажды случилось, и Хозяин наказал писца. К тому же Хозяин говорит, что ужинать вредно. Жегдо верит Хозяину. Если бы не верил, то продолжал бы ужинать, снова бы заснул и его снова бы наказали. А так вера помогает, и его не наказывают. Наказание — это такая штука, брат, вовек ее не захочешь, коли раз попробовал. Лично он, Жегдо, раз попробовал и навсегда зарекся повторять…
— Хватит! — нетерпеливо сказал Эрзам, почувствовав, что тема наказания — любимый конек этого пришибленного и без понукания он с нее не слезет. — Говори про Зеркало, иначе я накажу тебя так, как не снилось твоему Хозяину!
— Про Зеркало? — удивился писец. — Можно и про Зеркало! В нем можно увидеть все: и страны, и людей, и события, и происшествия, и поступки, и следствия, вытекающие из этих поступков. Ничто не повторяется. Смотреть в Зеркало увлекательно, но важнее всего запоминать увиденное. Это — главное! И нужно еще обязательно записывать то, что увидел. Так требует Хозяин, и Жегдо верит Хозяину. Без веры никак нельзя, иначе можно забыть, а это — то же самое, будто и не видел ничего. А раз ничего не видел, значит, и записать не сможешь, и останется происшедшее в Зеркале без отображения, а этого допускать нельзя, вся работа пойдет насмарку. Накажут Жегдо, а зачем его наказывать, ты не знаешь?
Поэтому, брат, лучше помолчи, а Жегдо запишет, что видел сегодня ночью, а?..
— Я-то помолчу, а вот ты, Жегдо-Язык-Без-Костей, молчать не будешь! — устрашающе произнес Эрзам. — Все мне расскажешь, все! Ибо хоть я и не Хозяин, но наказать сумею не менее, а скорее всего более! Мне ты веришь?
Боец пощекотал словоохотливого писца острием под подбородком.
— Верю, верю! — заверещал бедный писец. И Хозяину я верю, и тебе верю! А чего бы мне тебе не верить?! Мне все едино: излагать тебе или излагать «бумаге» С другой стороны, «бумага» останется, а на твой счет у меня большие сомнения — хороший ли ты слушатель или так, ради праздного любопытства, или из-за гордыни, что обладаешь мечом, принудить желаешь?!
— Будешь рассказывать?! — разъярился Эрзам и полоснул писца по пальцу.
Жегдо заголосил, как оглашенный, и пришлось выписать ему еще пару тумаков, чтобы успокоился. Но и после этого писец не стал ничего рассказывать, ибо сунул порезанный палец в рот, а наличие во рту постороннего предмета никоим образом дикцию не улучшает.
Время от времени он вынимал палец изо рта, внимательно разглядывал на свету и, заметив выступающую рубиновую капельку, снова прятал во рту.
Эрзам томился, прикидывая, а не прирезать ли Жегдо окончательно? Конечно, в этом случае он не узнает, что там происходит в Зеркале, зато эта пародия на мужчину перестанет канючить, как баба, и вообще маячить перед глазами!
Писец, видимо, прочитал это желание в глазах воина и понял, что если не прекратит жалеть свой палец, то его весьма агрессивно настроенный гость не пожалеет самого Жегдо.
— Ладно! — сказал он, сплюнув на пол розовую пену. — Больше не буду! Мне что? Мне все равно. Был бы только кусок хлеба, да кусок мяса, немного овощей и кувшин бодрящей похлебки! А вот наказания не надо: ни порезанных пальцев, ни порезанного горла…
Он ощупал горло, убеждаясь, что оно пока цело.
— Сегодня в Зеркале меня поразило одно: и стал свидетелем неоднократного рождения близнецов, как среди людей, так и среди зверей. Прямо эпидемия какая-то. Особенно мне запомнились пятнистые медвежата, появившиеся на свет в охотничьей медвежатне Суйгарского принца. Ну, чудо как хороши!
— Откуда известно, что медвежата родились именно у Суйгарского принца, а не у кого-нибудь другого, скажем, венценосного правителя Ураза? У него тоже есть медвежатня.
Жегдо удивился.
— Это так просто! По нижней кромке Зеркала бегут буквы. Они мне говорят, где дело происходит. Я им верю, отчего мне не верить? У Суйгарского принца — значит, у Суйгарского. А про правителя Ураза буквы ничего не говорили. Вполне может быть, что и у него близнецы народились. Вполне. Только в Зеркале про медвежатню на окраине Суйгара разговор шел…
— Что еще видел?
— Много разного. Про близнецов я тебе рассказал… Ага! Пекарь в южной Васкордии лишился передних зубов, пытаясь на спор прогрызть насквозь железный противень. Вот умора!
— Прогрыз?
— Нет, разве железо прогрызешь? Сломал резцы, закрыл рот ладонью и убежал в поле…
— Вот дурак!
— Потом знаменитая знахарка Мишарта, это уже под утро было, раздобыла у варваров Великой Пустоши связку сушеных мизинцев…
— А зачем ей мизинцы?
— Ты что, не знаешь?! — искренне удивился писец. — Сварит приворотное зелье и станет торговать. Бабы-то, они завсегда не прочь зелья подлить мужьям, ежели те на сторону глядят, хе-хе… Авось, поможет!.. Видел я еще короля Астеции. Видный такой из себя, вальяжный, держится с достоинством, а когда никто не видит, хватается за бок и охает страшно. Почками, должно быть, мучается…
Так вот он, болезный, давно собирается объявить войну соседям-монархам, все ковыляет в одиночестве по тронным покоям и решить не может, с какого начать… И еще много-много интересного наблюдалось в Зеркале, да разве все упомнишь и перескажешь? Для Зеркала не бывает тайн: оно показывает и любовные свидания, их я люблю смотреть особенно — милуются дурачки и не подозревают, что я все вижу; и противоправительственные заговоры, ну, эти всегда одинаковы: много болтовни, ругани, постоянно делят шкуру неубитого медведя, а как до дела — сразу в кусты; и всякие другие живые картины: веселые и грустные, страшные и обыденные… Картины эти приходят отовсюду, но что непонятно, так это одно: у нас в крепости — ночь, а у них, на картинах — и ночь, и утро, и день, и вечер. Я рассказал все. Теперь мне будет дозволено занести на «бумагу» то, о чем я поведал?
— Занеси! — разрешил Эрзам, и так как грамоте в детстве не обучался, с интересом стал следить, с каким упоением старательный Жегдо водит расщепленным с одного конца стилом по белоснежной коже листов, которые упорно именовал «бумагой». Когда последний штришок занял уготовленное ему место, писец просыпал из открытого зева дракончика-песочницы мелкий морской песок, чтобы тот впитал излишек чернил со страницы и, взяв ее за уголки, несколько раз взмахнул в воздухе.
— У нас похоже писал войсковой писец на пергаменте, — поделился Эрзам.
— Фи! — Писец презрительно оттопырил губу. — Писание на пергаменте — занятие сугубо грубое, один раз ошибешься, целый кусок ножиком соскабливай. Мне Хозяин дает иной материал — «бумагу». И писать на ней легко, и читать легко, а неверную букву поставишь, хочешь — новый лист начни, благо их много, хочешь — вымарай, Хозяин за это не наказывает! Я верю…
— Если ты скажешь еще раз, что веришь Хозяину, я тебя проткну!
— Кто же тогда будет смотреть в Зеркало? — в голосе писца послышался неподдельный ужас.
— Я!
— Ты? — вновь ужаснулся Жегдо. — Но ведь тебе неизвестно, где оно находится!
— Ты отведешь меня к Зеркалу!
— Как же я тебя отведу, если ты меня проткнешь? К тому же к Зеркалу никому, кроме меня, нельзя приближаться! Хозяин вершит Историю, я верю…
Гонэгг ударил писца кулаком в грудь.
— Понятно, — горестно сказал несчастный, подымаясь. — Мое стило — неважная защита от меча. Пойдем!
Он собрал исписанные страницы, и они вышли из кельи через вторую дверь.
Внутри крепость оказалась еще величественнее, чем это представлялось снаружи. Жегдо вел Эрзама темными галереями, плотно завешанными настенными гобеленами, на которых искусно были вытканы геральдические узоры и сцены из неизвестных Эрзаму легенд. Спутники поднимались по головокружительным винтовым лестницам, где прямо в лицо шуршали кожистыми крыльями летучие мышаны, оставляя в воздухе фосфорические следы и еле уловимый запах мускуса. Воин и писец миновали протяженную анфиладу комнат, каждая из которых была декорирована на свой, только ей присущий манер. Была комната в бледном атласе, и Эрзам с грустью вспомнил высокородную в серебряной маске — у нее была вечерняя рубашка из похожей ткани, когда она снимала остальные одежды в его палатке; и была комната в траурном бархате с пурпурной окантовкой, за пышными драпировками которой угадывались неясные очертания ритуальных алтарей неведомых культов; была — в дубовых панелях, покрытых затейливой резьбой; и была — в генеалогических портретах, где странно удлиненные лица, смутно напоминающие облик Цвобри, чередовались с превосходно выполненными акварелями животных, похожих на квакающих шакалов, но иной масти и окраса.
