Кучер Семен Немцов, высокий, сутуловатый, с большой красивой головой, без конца курил. Его вьющиеся русые волосы шевелил ветер.

— Ну, а как вы… как вы жили… как живете? — спросил Иван.

— Сирота слезами живет, — ответил тот, улыбаясь.

Жали рожь. Когда телега пересекала поле, женщины побросали работу и уставились на Ивана. Видно, редки были здесь приезжие.

Навстречу неслось озеро, полное света и воздуха. Жар подсолнухов на поле слепил глаза.

Дым вился, плыл над селом кудрявой грядой. Шелудивые дома, казалось, не стояли, а сидели на черной земле, нахохлившись. Редко-редко мелькали пятистенники железными цветными крышами.

Показав на них кнутом, Немцов сквозь зубы, как бы для себя, произнес:

— Лесохозяева пыжатся. У нас мужики здесь почти не пашут. Все на лесопромышленников робят. Теперь вот помещик Кислов все леса вокруг скупил, всех в кулак зажал. Вицу в лесу у него срежешь — запорет… Не зря Удавом прозвали.

Иван с особым вниманием посмотрел на Немцова.

У одного пятистенника Семен остановил лошадь.

— Вот и здешний хозяин на лесе нажился… Савватий Новоселов. Дела́ имел в Тюмени, в Омске, в Верхотурье. Умер недавно. Здесь тебе квартиру школа сняла…

Вдова Новоселова Таисья Васильевна, сорокалетняя женщина с изъеденным оспой носом, похожим на губку, встретила квартиранта у ворот. Низко кланяясь, произнесла напевно:

— Милости прошу, господин Малышев, — подхватила один чемодан и присела под его тяжестью.

Возница рассмеялся:

— У него в чемоданах-то кирпичи. Кобыла моя еле из нырков телегу вытаскивала.

Иван сам перенес чемоданы один за другим в дом.

Горница держалась закрытой. Хозяйка ютилась в просторной светлой кухне.

Здесь же, отделив цветастой занавеской угол, приготовила кровать для молодого учителя. За занавеску он и внес свои чемоданы.

Хозяйка пригласила к столу.

— Мне говорили, что ты, Иван Михайлович, столоваться у меня будешь? — ее глаза, стеклянные, кукольные, с пристрастием вперились в чемоданы.

Иван объяснил:

— Учебников много привез… — и подумал: «Такая хозяюшка и под замок не постесняется заглянуть».

Таисья Васильевна, накрыв на стол, сообщила неизвестно к чему:

— Муж-то мой был оборотистый господин… Денежку любил. — Порывисто сорвалась с места, гостеприимно подвинула Ивану тарелку: — Ешь, Иван Михайлович, курочку-то. Я нарочно развожу, чтобы зимой курятинка была.

— Ну, наверное, все-таки петухов забиваете?

— Что ты! Каких петухов! Мы петухов не едим. Грешное дело. Когда Христос страдал на кресте, петух пел. Христос за это прогневался: куры летать не стали Рябчик из большой птицы в маленькую превратился. Грех.

— А рябчика-то за что Христос наказал, ведь пел-то петух?

Хозяйка растерялась, видимо, никогда ей не приходила в голову подобная мысль, затем всхлопнула в негодовании руками:

— Ты, молодой человек, со мной сомнительных речей не заводи. Ты еще маленький, хоть и учитель.

— Успокойтесь, Таисья Васильевна, у меня не было желания обидеть вас.

— Ну то-то. Уверуй, говорят, в бога — и не будет над тобой закона, ибо праведному закон не лежит, — туманно и назидательно сказала хозяйка. Выглянув в окно, сообщила: — Там тебя, учитель, ребятишки спрашивают.

И верно. На поляне около дома собрались дети.

День был полон нежного света. Иван, радостно-возбужденный и несколько испуганный предстоящим разговором с будущими воспитанниками, спустился с крыльца. В окно за ним наблюдала хозяйка.

— Здравствуйте, ребятки, — сказал сдавленно Иван.

Ему ответили робко, вразнобой:

— Здравствуйте…

— А вас как зовут? — тоненьким голоском спросила одна из девочек и спряталась за спину подружки, которая тупо смотрела на учителя и сосала палец.

Иван подошел к ней, молча отнял палец от губ и сказал, обращаясь ко всем:

— Зовут меня Иван Михайлович, по фамилии Малышев. А теперь — пошли, показывайте ваше село, реку.

Каждый старался идти рядом с учителем, на тропе не вмещались. Дорогу пересек быстрый ручей. Дети с визгом бороздили ногами воду.

Вот и река Тагил. По ней шли плоты леса.

На берегу — черное здание кузницы. Звенящая дробь молотка заглушалась гулкими ударами кувалды.

Березы стряхивали с листвы дождевые капли, распрямляли ветки, наполняли лес тихим шорохом. Сосны казались молодыми, праздничными. Грустно куковала кукушка. Утки падали на воду с радостным криком, ныряли, отряхивали крылья, гоготали.

Все дышало теплом и надеждой.

Иван чувствовал прилив нежности к травам, деревьям, к этим ребятишкам, которые то робко, то озорно заглядывали ему в лицо. Жизнь казалась богаче и прекраснее, чем прежде. В радостной оторопи он не понимал слов детей, мысли путались.

Дети сшибали кедровые шишки, собирали бруснику.

— Иван Михайлович, а верно, что в лесу лешаки живут?

— А в воде — русалки? Моя мамка сама русалку видела.

— Выдумка все это. Нечистой силы нет…

— А бог-то тогда для чего? Он ведь, чтобы нечистую силу побороть.

Радость Ивана спа́ла: сколько надо знать, чтобы сломать суеверия детей. Он их называл ласковыми именами, ему казалось, что он любил их давно. И это все, что он мог пока им дать.

Дети нарвали цветов, украсили себя венками.

Издалека послышался звон бубенцов.

В один миг дети побросали букеты и венки у дороги и скрылись. Из кустов послышался их разноголосый шепот.

— Иван Михайлович, прячься!

— Прячься скорее! Удав с ширкунцами…

Он отошел в сторону, пропуская мимо тройку. На козлах сидел унылый старик, а сзади развалился тучный человек с багровым лицом. Картуз оттопыривал его красные уши. Он вперил в Ивана неподвижный мутный взгляд. Тройка промчалась, дети вновь окружили учителя. Из их испуганного шепота он понял, что это лесохозяин Кислов, хромой, всех ненавидит, и его все ненавидят и прячутся от него. «Так вот он — Удав», — отметил Иван, вспомнив слова возницы.

На краю села — темное приземистое здание.

— Это наша школа…

— А вон мой дом! — вцепившись в руку Ивана, радостно взвизгнула белоголовая девчушка, та, что первая заговорила с учителем. Ее звали Симой. Она показала на покосившийся, черный от времени, неуклюжий дом напротив школы.

— У меня и мама книжки умеет читать. И дядя Евмений.

— Евгений, — поправил Иван.

— Нет, Евмений. Кочев Евмений… Они с тятькой портные. Пошьют-пошьют да и почитают.

Иван заинтересованно оглянулся на дом.

В ласковых сумерках окна дома Кочевых ярко освещались упругими лучами закатного солнца.

Угасла последняя узенькая, как щель, полоска над лесом. По земле низко расстилались клочья тумана, окутывали сыростью улицы.

…Условились и завтра бродить по лесу. Иван был рад этому: завтра ему исполняется семнадцать лет. Он решил провести этот день с пользой для дела. Не рассказать ли детям об Оводе? Они невежественны, но доверчивы и восприимчивы.

У хозяйки сидела какая-то лохматая гостья. Пили чай. Увидя Ивана, обе, как по приказу, поставили блюдечки и уставились на него.

Иван поздоровался и прошел за занавеску. Свет от лампы проникал и сюда. Пахло щами, керосином. Душно. Хотелось снова выйти на воздух, но нужно было подготовиться к завтрашнему дню. Учитель уселся на табурет у кровати и, держа тетрадь на коленях, стал набрасывать план беседы. Разговор в кухне возобновился.

— Жила я хорошо, Васильевна, в гости ходила да гостей принимала. И моды всякой нашивала! Только овдовела не ко времени. Вот и пришлось мне порчу отшептывать, ворожить… Но уж всю я правду угадываю!

— Так сворожи мне, я тебе говорю. Не даром ведь! Петушка подарю.

— Не грешно ли?

— Дареный-то? Что ты!

Загремела посуда. Зашелестели по клеенке карты.

Приглушенный загадочный шепот чуть не рассмешил Ивана.

— Карточки печатные, четыре туза, четыре короля, четыре дамки, четыре вальта, четыре десятки…

Неожиданно занавеска раздвинулась, хозяйка спросила с притворной лаской: