Ошеломленный, напуганный и чем-то очень обрадованный, Иван захватил голову руками:
— Проморгал жену! Так и бывает: к близким мы невнимательны!
Таким растерянным и счастливым и застала его Наташа.
— Натаха-птаха, что это? — Иван показал тетрадь.
В ее глазах страх и надежда.
— Я хотела все это сказать тебе, но не умею… Мне бы научиться так говорить, как ты… Но, как подумаю сказать… язык отнимается!
— Садись рядом… Садись сейчас же… Я тебе все расскажу… И про Наденьку, и про мечту, — с шутливой угрозой произнес Малышев, притягивая к себе жену. — А теперь слушай. Я все время не понимал, что за радость растет во мне? А сейчас понял: это ты, Натаха. Ты у меня прямо-таки министр. Только насчет Наденьки тебя обмануло твое прозрение. Так вот слушай…
Было совсем темно, когда Иван кончил рассказ. Огня не зажигали, сидели молча, обнявшись.
— Давай, Натаха-птаха, изгоним ревность из нашей жизни. Недостойное большевиков чувство!
— «Не вносите раздора в рабочую среду. Силы рабочего класса в товарищеском единении», — не поднимая головы, шутливо напомнила Наташа его слова из последней статьи. Но закончила она серьезно: — Спасибо тебе, Ванюша. За урок.
…Всю весну и лето семнадцатого года агитаторы-большевики разъезжали по районам. Возвращались охрипшие и довольные.
— Закипела борьба… Особенно с горнопромышленниками! — рассказывали они.
— На Михайловском заводе рабочие управителя от должности отстранили за жестокость. Такой зверюга был! Мастера за взятки выгнали.
— В Надеждинске волнение…
— В Богословском…
— В Сосьве…
— Комиссары Временного правительства как ни стараются, а конфликты с рабочими предупредить не могут!
— Верхне-Туринский Совет старые расценки пересмотрел. Заставил администрацию завода платить рабочим по новым. Проглотили. Совет же вышвырнул из заводских квартир всех взяточников и тех, кто особенно лютовал. А квартиры отдал рабочим…
— Хозяйчики-то что делают! Революционное настроение срывают тем, что сокращают производство, никакого ремонта не делают…
— В Кизеле нарочно добычу угля снижают!
— «Меки» и эсеры везде нам вредят!
В горком пришел высокий бледнолицый человек. Пенсне в тонкой оправе как бы вросло в переносицу. За стеклами ласковые светлые глаза.
Малышев вскочил радостно:
— Толмачишка мой приехал!
Николай Гурьевич Толмачев — местный, родился и вырос здесь, отличный пропагандист, знал город, знал обстановку. Учился в Питере, в политехническом институте; сюда приехал по поручению ЦК.
— Очень здорово!
Они обнялись, засыпали друг друга вопросами.
— Ну как? Рассказывай, как здесь?
— Коллегией пропагандистов руководит Леонид Вайнер, его люди успевают всюду: на Верх-Исетский, в железнодорожные мастерские, на Макаровскую, на «Ятес». По три-четыре собрания в день! Охрипли все. Ты будешь помогать Вайнеру. Там крепкое ядро: Крестинский, Тунтул, Завьялова, Быков, Парамонов.
— А забастовки?
— Повара города забастовали да портные. Требуют восьмичасовой рабочий день, учениц оплачивать, сверхурочные работы прекратить.
Толмачев, тихо улыбаясь, утвердительно кивал головой.
— Звучит вроде просто: прошла забастовка. А что для нас это значит?
Не в силах скрыть радости, Иван снова обнял товарища.
— У нас намечен митинг на Верх-Исетском. Пойдем?
— Конечно! Еще раз выступим против империалистической войны…
Митинг был многолюден.
Когда Кобяков требовал продолжать войну до «победного конца», Вессонов оттолкнул его плечом.
— Хватит, натрепался! Братцы, вот я о чем: воевать, набивать им карманы дураков больше нет. Временное правительство на посулы для нас только богато! Где декрет о восьмичасовом рабочем дне? Нечего с нами в дурачка играть! Предлагаю всем с завтрашнего дня перейти на восьмичасовую работу!
Толпа заколыхалась, зашумела:
— Верно! Хватит, поизмывались!
— Долой комиссаров Временного правительства!
Толмачев взглянул на Малышева, усмехнулся: такой гордостью и удовлетворением дышало лицо товарища.
Довольные, расходились с площади люди.
Резкий одинокий выстрел за углом конторы остановил всех.
Малышев с Толмачевым кинулись туда.
В луже крови лежал на земле Вессонов, откинув в сторону изуродованную руку. Быстро тускневшие глаза смотрели в небо, словно спрашивали недоуменно: «Кому понадобилась моя жизнь?»
Да, кому понадобилась?
Ему стреляли в затылок, сзади.
Побледневший Кобяков сказал в тишине:
— Анархисты шалят…
Малышев подозрительно посмотрел на него.
Знойный яркий май. Частые лучистые дожди не омрачали землю. Подобрело небо. Подобрела зеленая земля. Только народ жил неспокойно под неожиданными и мрачными тяготами.
Кобяков после смерти Вессонова стал избегать Малышева.
Иван иногда видел в открытую дверь, как воровато он скользит в дверь комитета своей новой партии — партии эсеров. На митинги появлялся Кобяков, окруженный какими-то гимназистами, наслаждаясь их льстивым вниманием.
Молодые рабочие ребята бросали ему вслед:
— «Основа прогресса» идет!
Эти когда-то сказанные им слова прилипли к нему, как прозвище.
Гимназисты, преданно глядя на Кобякова, кричали подражая ему:
— Мы требуем новых выборов в Совет!
С преувеличенной радостью Кобяков мял руку Малышеву при встрече, спрашивая с ехидцей:
— Ну, как живешь?
— По привычке, — усмехался тот.
Беспокойные колючие глаза Кобякова, казалось, говорили: «Недолго ты еще попрыгаешь!» Малышеву все время хотелось спросить:
— За что ты убил Вессонова?
Он был уверен, что это сделал Кобяков. Не случайно тогда прятал глаза. Убил за то, что Вессонов, этот увечный рабочий, прозрел, стал борцом, убеждая своей жизнью, своим измученным телом. Он мешал и пугал. Его надо было убрать. Всем эта смерть казалась случайной. Похоронили рабочего и забыли о нем. Но Малышев не забыл и все выискивал, за что убили. И понял: за силу. За ту силу, которую когда-то в пермской тюрьме нашел в мальчишке Малышеве дядя Миша.
В середине июня по приказу Временного правительства началось наступление на фронте. В Питере расстреляли мирную демонстрацию.
Заволновались, зашумели рабочие Екатеринбурга.
— Протестуем и клеймим позором кровавую расправу над революционными рабочими и солдатами Петрограда!
— Надругались над знаменами, освященными кровью борцов!
— Требуем удаления буржуазных министров! Требуем перехода власти в руки народа!
Рабочие собирали деньги в пользу большевистской партии: она одна выражала их желания.
Все понимали, что война завела страну на край гибели.
XXII
Пыль носилась по екатеринбургским улицам, когда делегаты-уральцы уезжали на шестой съезд партии большевиков.
Пыль, зной и тревога носились по улицам Питера.
Делегатов встретили рабочие и тут же разделили: Голощекина и пермяков-мужчин увели в одну сторону, Клавдию Завьялову — в другую. Малышев, потрясенный величием города, казалось, этого и не заметил. Он впервые видел трамвай, удивлялся быстроте его движения. Он смотрел в окно, не на дома и не на город, а на конку и на извозчиков, радуясь тому, что трамвай стремительно обгоняет их.
— Как революцию закончим, заведем трамваи в каждом городе! — сказал он своему проводнику.
— Тс-с! — рабочий приложил палец к рыжим прокуренным усам.
Иван пристыженно смолк: забыл, что делегаты приехали в столицу тайно, что съезд собирается нелегально. «Тоже мне, конспиратор!»
Провожатый был высок, его серые глубокосидящие глаза, казалось, все понимали. Что он рабочий, видно было по рукам, по сутуловатости.
Вот он поднялся, чуть-чуть кивнул. Они направились к выходу. На улице молчали. Иван шел сзади, глядя на спину провожатого. Верх коричневого пиджака на плечах отцвел. Воротник потрепался, но был аккуратно заштопан.
