— Трут, проклятые…
— Подсунь под кольца штаны.
Со стороны опять вынырнул рыжий Левка, одетый в лохмотья, и начал приплясывать впереди колонны:
Ох, Демидов уж умен, умен, умен!
И за это он начальством отличен:
Получил он званья итальянские,
Отнял он леса крестьянские!
Обзавелся гувернантками,
Мамзелями, итальянками,
На гроши наши рабочие
Шьет наряды им хорошие…
В колонне послышался смех. Конвоиры закричали:
— Уходи, слабоумный!
А тот себе плясал, выделывая разные коленца.
Кто-то из уголовников впереди тоже начал приплясывать, высоко поднимая закованные ноги. Кандалы звенели.
На тротуаре раздался знакомый дрожащий голос:
— Родной наш!
Малышев огляделся, но в толпе трудно было кого-нибудь узнать. А вдруг он ошибся? Неужели ошибся?
Левка продолжал:
Он кручинушки не ведает,
По три раза в день обедает!
А на прииске рабочие
Пески моют днем и ночью им…
В колонне посмеивались:
— Дурак-дурак, а умный…
— Нам идти под плясовую легче.
Конвоиры согнали песенника в снег. Но тот побежал по тротуару, и толпа, стоявшая там, пропускала его.
Заработают какие-то гроши
И несут в кабак четвертаки…
Ох, и сколь народ наш дураки,
Только сказывать нам будто не с руки!
Иван думал об одном:
«Маша крикнула или не Маша? Неужели я ошибся? Вот здорово, если Маша!»
В бане Иван ужаснулся, глядя на товарищей: от жаркого пара особенно выступали следы нагаек. Спины словно изрыты. Но даже вид изуродованных спин не заглушил надежды Ивана: «Если то Маша, она наверняка будет хлопотать о встрече».
Теперь, гуляя в тесном дворе, заключенные каждый раз слышали за воротами непонятный людской гул.
Несколько раз Иван с Киприяном пытались связаться с соседями по камере, стучали в стены, но ответа не было. А глазок в двери открывался немедленно. Грубый голос с издевкой спрашивал:
— В карцер захотели?
В напряженном ожидании прошло несколько дней.
Скорей бы, скорей!
Иван ждал Машу, ждал суда: не могут же их держать месяцами в подследственных. Он мысленно готовился к своей речи на суде.
Но суд так и не состоялся: мало было улик.
Как-то утром надеждинцев вызвали в контору и объявили, что их по решению Особого совета при Министерстве внутренних дел отправляют в Тюмень и другие города Сибири в административную ссылку.
«Тюмень? Сибирь? Ну что ж, пусть Тюмень и Сибирь. Всюду идет борьба, и мы включимся…» — думал Иван.
Федя радовался свободе, как ребенок, он то пел, смеялся, то прыгал.
Малышева и Ермакова сковали вместе наручниками.
Этап строился во дворе, где по-прежнему был слышен из-за ворот гул голосов, женский плач, крики:
— Закона на вас нет!
— Передачи не брать вы права не имеете!
— Хорошие нам проводы будут! — шепнул Иван Ермакову.
Широкие ворота распахнулись. Толпа смолкла. Какая-то женщина вдруг истошно крикнула:
— Санушко, куда тебя повели?!
Ее перекрыл родной голос отца:
— Соловейко!
Отец, совсем поседевший, с горящими глазами, мял в руках шапку. Рядом плакала Маша. Ее держал под руку высокий немолодой мужчина с темной бородкой. Муж, наверное.
Толпа кинулась вперед по сторонам колонны, напирала на конвой. Малышевы тоже бежали.
— Цепи-то почисти, Иван, — раздался голос отца.
— Из Орла цепи-то. На всю Россию орловская каторжная тюрьма цепи поставляет!
Среди общего шума вновь различались слова отца:
— Ты, Ваньша, с детства совести не ослушивался! Я в тебя верю!
Иван поднял руки, невольно поднимая и руки Киприяна, потряс наручниками на головой.
— Отец, Маша! Тюмень — хороший город!
— Молчать! — гаркнул один из конвойных.
Но родные поняли, закивали радостно.
Позднее узнал Иван, что Маша, увидев его, когда их вели в баню, вызвала отца, что каждый день они были у тюрьмы. Но свидания никому не давали и передач не принимали. Из-за этого и стояли у тюрьмы шум и волнения.
XII
Тюмень — хороший город.
Малышев и Ермаков сняли отдельную комнату на Большой Разъездной улице. Им никто не мешал читать, не вмешивался в распорядок дня. Только раз в неделю в их комнату заглядывал стражник с золотушным лицом.
— Живете? — спрашивал он. — Ну и живите!
Федя не нашел работы, и ему разрешили уехать на строительство Омской железной дороги.
Ежедневно к восьми часам утра Киприян уходил на электростанцию, где работал, а Малышев направлялся на «службу» в магазин Агафурова.
Братья Агафуровы и не подозревали о том, что застенчивый конторщик со светлыми густыми усиками, «поднадзорный ссыльный и неблагонадежный», уже и здесь завел подозрительные связи.
Главный бухгалтер Николай Иванович Баринов говорил о нем:
— Скромный, дело знает.
Был Баринов осторожен в движениях, тих и внушителен. По пустякам ни к кому не придирался, об ошибках не докладывал хозяину. Его уважали.
Конторка Ивана стояла между кассой и окном с видом на Царскую улицу. Сидя за ней, он заносил каждую торговую операцию в огромный журнал, подводил баланс. Этот журнал велся специально для податного инспектора.
Солидный размер журнала и отчетливые, красиво расположенные записи как бы говорили о кредитоспособности фирмы.
На улице звенела зима. Сыпал жесткий снег. Короткие дни, длинные ночи наступали и уходили. Завывали метели, а пропагандист партии Миша бегал по кружкам вместе с Киприяном. Они громили меньшевиков и эсеров, рассказывали о шестой Всероссийской партийной конференции РСДРП, о том, что меньшевики-ликвидаторы изгнаны из партии. Конференция укрепила партию большевиков как общерусскую организацию, определила ее линию и тактику в условиях нового революционного подъема.
Снег съедали сырые апрельские ветры, когда до Тюмени дошли слухи о кровавых событиях на реке Лене.
Листовки летели с незакрытых чердаков домов, висели на заборах, их находили рабочие в своих карманах, читали, передавали другим.
«…4 апреля убито и ранено более пятисот человек».
Стыла кровь.
Иван Михайлович размышлял: «Давно не писал своим… Если бы Ленин был сейчас в России! Если бы! Знает ли он о ленских злодеяниях? Какая чепуха, конечно же, и в Париже он узнает все немедленно. Родным писать я о Лене не могу… Но они там, в своем Верхотурье, знают ли?»
Как-то в обеденный час в магазине, как это часто бывало, остались Малышев с Бариновым. Их работу прервал вояжер из чайной фирмы «Высоцкий и К°». Он вбежал в магазин и заметался, бестолково, испуганно твердя:
— О, мой боже! Спасите… спрячьте!
На Царской улице раздавались крики, свистки.
Иван, не раздумывая, схватил вояжера за руку и увлек в товарный отдел. Баринов опередил их, открыл громадный полупустой шкаф.
Вояжер, даже сидя в шкафу, продолжал твердить:
— Спасите… я — еврей… они гнались… — и бормотал молитвы.
Шкаф закрыли на ключ. Малышев постучал в створку и приказал:
— Перестаньте молиться, чтобы вас не слышно было!
Когда погромщики вбежали в магазин, Малышев и Баринов сидели, углубленные в работу.
— Сюда никто не входил?
Иван замер: как-то поступит бухгалтер? Пауза затянулась. Наконец Баринов оторвал взгляд от толстой бухгалтерской книги, удивился:
— А кто войдет? Сейчас обеденное время.
«…4 апреля 1912 года на реке Лене убито и ранено…»
