— Да нет… чего уж там… с заработком только уладить надо…
— Уладим!
Малышев прошел дальше. Где-то начали песню.
Вздумал Турка воевать
Да на Рассеюшку пойти…
Иван увидел вдруг Сыромолотова, побежал, дурачась, схватил его в широкие объятия.
— Хорошо, Федич, что приехал, друг!
— Тихо ты, комиссар!
Вместе они пошли по городу.
У домов и хибар с золотушными заборами сидели старые казашки в грязных повязках; скакали верховые казахи в бараньих остроконечных шапках. Пронзительно ревели верблюды.
Многие из бойцов впервые видели эти двугорбые чудища с добродушными глазами и подняли улюлюканье и удивились тому, что верблюды не шелохнулись, не испугались, только, как бы соревнуясь, начали реветь громче.
Сыромолотов приехал, чтобы отозвать в Екатеринбург часть членов Союза молодежи: город оголен, не хватает своих людей.
Иван рассказывал:
— Обстановка, значит, такая: штаб Дутова в Верхне-Уральске. Вокруг Троицка казачьи станицы. Земельные наделы на казачью душу большие. Поселения редкие. Много украинцев. Они арендовали у казаков землю.
— Знаю: есть станицы и за Дутова, — вставил Сыромолотов. — Я уже написал воззвание к казакам. Разъясняю, что готовит им Дутов и что такое Советская власть.
Федич привез Малышеву письмо от матери. Строчки прыгали, долго не осмысливались слова.
Один боец, стоя у завалины, с завистью следил за ним. «Наверное, письма не получил…» — отметил Малышев и спрятал конверт в карман.
— У части семейных большая тяга домой, — рассеянно продолжал он. — Большое разложение внесли полученные с мест письма и приехавшие жены… С такой армией нельзя вести правильной войны, можно проделывать только военные гастроли.
Сыромолотов насмешливо протянул:
— Да уж дочитай ты письмо-то, вижу ведь, маешься!
В каждом обозе кто-то полушепотом читал письмо окружившим его товарищам.
Слышались голоса:
— Ломай конверт-то скорей!
— …Курносый ты придурок! Куда тебя занесло? — Это говорила мать Леньки Пузанова, сидя рядом с сыном на завалинке.
Да, и к Леньке приехала мать.
Он глядел на нее беззащитными глазами, уши его еще больше торчали, оттянутые шапкой.
— Отощал я.
Женщина, нервно мигая, говорила:
— Да вот поешь, привезла я тебе… — Она скорбно смотрела, как сын уплетал какие-то лепешки. — Глянется тебе здесь? В бою-то не осрамился?
Ленька оглянулся.
— Нет!
— Под пулю-то не лезь. В своем ведь уме-то.
— А что, пусть другие лезут? Я стрелять знаешь как научился?
— Страшно, небось?
— А я смерти не боюсь и угроз не боюсь…
— Не кожилься зря… Нахватался слов-то всяких. Наверное, и матерные слова знаешь?
Глаза Леньки воровато метнулись в сторону.
— Я домой не вернусь.
— Это как так?
— Я воевать хочу. Я боюсь, как бы война не кончилась!
В штабной квартире в углу спал Савва Белых. Около него лежала сабля. Серая кошка обнюхивала ее.
Малышев начал читать письмо. Пишет мать. Она уже живет у них. Помогает, нянчит внучку. Значит, родилась дочь. Нина…
— Здравствуй, крошка моя!
Иван снова повторил про себя:
«Здравствуй, крошка! Здравствуй, Нина! Я спокоен и за тебя, и за жену, если с вами мама. Наверное, совсем старенькая стала».
— …Дружно вы с дутовцами живете: вы стреляете, они шею подставляют! — смеялся Блюхер, войдя в штаб. — Я, комиссар, баньку заказал тут вот рядом, помоюсь пойду, а там мы с тобой над картой посидим, наметим свой бросок.
Малышев много слышал об этом отважном человеке, но не знал, что он так прост.
— Ты, комиссар, когда-нибудь спишь? — спросил Блюхер.
— Как уснешь? То донесения, то телеграммы… Раненых надо навестить, — охотно ответил Малышев.
— Слышал, слышал… Двадцать два часа на ногах, со всеми шутишь, а сам вон — зубы да нос…
Иван, смеясь, сообщил:
— А у меня дочь родилась, пока я воюю!
— Да что ты? — удивился Блюхер.
— Ниной звать.
— А у меня сынок растет…
Вошел в вагон Сыромолотов, протянул Ивану листок бумаги:
— Утверждаешь, комиссар?
То были стихи. Малышев вслух прочел:
У Черной речки ухают снаряды,
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои — рабочие отряды —
Выносят бой у дутовской засады.
Синеет день. Стрекочет пулемет.
Оставив дом, семью, работу,
Товарищ-коммунист с винтовкою в руках
Наносит черному змеиному оплоту
Ударом за удар, врага сломив во прах!
О, наш удар могуч! И власть труда безмерна.
В рабочем сердце кровь здорова и сильна.
Пускай юлят враги бесчестно, лицемерно…
Пускай! Мы бьем и целим верно:
С горячим сердцем мысль крепка и холодна.
У Черной речки ухают снаряды.
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои — рабочие отряды —
Выносят бой у дутовской засады…
Идет Заря — труда могучего восход!
— Молодец, Федич…
— Ай же, какой подарок бойцам! — воскликнул Блюхер. — Надо это стихотворение… до каждого довести, пусть знают…
Несколько дней Блюхер с комиссарами отрядов сидел над планом разгрома Дутова.
Красногвардейцы делали вылазки на станицы. Каждый день пригоняли табуны лошадей, обозы с оружием, пленных. Учились верховой езде, смеялись, шумели:
— Эта лошадка тебя не вынесет, мала.
— А мою-то, мою посмотри!
Лошадей чистили, вплетали в гривы красные ленты.
В штаб почти вполз Ленька, побледневший, потный и счастливый.
— Все равно научусь верхом ездить! — пробормотал он, свалился у двери и мгновенно, сломленный усталостью, уснул.
Блюхер громко хохотал:
— Видать, попробовал верхом ездить!
Дележ лошадей на улице продолжался.
— Товарищи командиры, — кричали красногвардейцы, — принимайте подарок!
Блюхер и Малышев вышли из штаба. Дружинники подвели к ним группу лошадей:
— Выбирайте!
Лошади были гладкие, выхоленные, с лоснящимися боками.
Савва Белых, забирая у товарищей повод, сказал:
— Вот этого коня возьми, Иван Михайлович.
Рыжий конь пугливо вздрагивал, вытягивая голову, упирался.
Малышев поймал на себе ореховый глаз рыжей лошади. Дом. Верхотурье. Отец. Купание в реке и веселые брызги. Детство. Только ноги у домашнего коня были мохнатые, а у этого тонкие, нервные.
— Вот его…
Савва разочарованно развел руками.
— А умеешь ли ездить, Иван Михайлович?
Тот немедленно вскочил на коня и полетел по сумеречной улице.
Конь был послушен ему, резв. Дома казались под снегом сахарными, крыши и дороги сверкали. Не хотелось думать о войне. Детство. Иногда отец позволял поездить на Рыжике. Как и тогда, теперь казалось, что конь отделяется от него, убегает, а он остается на месте, точно плывет, борясь с волной.
…Весна помогала. По утрам дорога еще потрескивала после заморозка. У бойцов улучшилось настроение, чаще звучали песни. Степь, голая еще, покрытая невысокими холмами, иссечена мелкими речками. Под ногами ломалась и сухо шумела прошлогодняя трава.
Савва принес флягу березового сока. Комиссар пил щурясь от удовольствия:
— Ну, я как живой воды напился. Только вы глубоких надрезов не делайте, а то березы погибнут!
— Мы еще березовки и Петру Захарычу отнесем.
— Обязательно!
Разбитые казаки сдавали оружие, патроны, выдавали своих главарей. Дутов осторожно уводил свою банду дальше. Однако короткие стычки все-таки были: под станицей Бриены у Дутова отрезали и разбили хвост арьергарда и вновь преследовали его. Улицы станиц оглашались бабьим воем.
