Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— А чего еще ожидать от фашистов, — сказал матрос с перевязанной рукой и со злостью сплюнул.

Его щеки опять задергались.

— Звери… Сдайся им, они покажут…

— Известно, убийцы!..

Женщина в гражданском платье слушала с застывшими от ужаса глазами. Ее красивое, тонко очерченное лицо побледнело, на высоком белом лбу пролегли резкие складки.

— Что же с нами будет? — шепотом спросила она Семененко.

Главстаршина молча пожал плечами. Его широкое лицо казалось бесстрастным, лишь на скулах ходили желваки.

Неожиданно сверху раздался елейный голос:

— Несчастные… Не надо сопротивляться…

— Ложись! — крикнул Глушецкий, прижимаясь к скале. — Опять гранатами угощать будут.

Но на этот раз вместо гранат немцы опустили веревочную лестницу. Она висела, качаясь, над головами моряков.

— Трап и концлагерь, — пошутил курносый матрос. — Пожалуйста, поднимайтесь, наверху нас ожидает немецкий рай.

У матроса с перевязанной рукой задергались щеки. Он то сжимал, то разжимал кулаки.

Не глядя ни на кого, он полувопросительно сказал, обращаясь к Глушецкому:

— Я полезу, пожалуй.

Глушецкий нахмурил брови и прикусил нижнюю губу, не найдя сразу нужного слова. У него неожиданно перехватило дыхание. Матрос приблизил к нему свое лицо и чуть дрогнувшим голосом произнес:

— Не думайте плохого… Не шкуру спасаю… невмоготу мне…

— Лезь, — сказал Глушецкий, отворачиваясь.

Он испытывал желание ударить его.

Матрос подергал рукой лестницу и крикнул вверх:

— Эй, там, держите! Лезем!

Засунув за пояс гранату, он стал подниматься. Высокий, широкоплечий матрос в тельняшке, разорванной до пояса, навел на него пистолет. Грушецкий, вдруг понявший замысел матроса с перевязанной рукой, властно крикнул:

— Отставить!

— Да он же…

— Молчать!

Матрос опустил пистолет, ворча:

— Интересно… За гада заступаться…

Лестница ослабла, и все услышали шум борьбы наверху, взрыв гранаты, и через несколько секунд оттуда, цепляясь за камни, свалились в море два тела — матроса и фашистского офицера.

Несколько мгновений Глушецкий стоял неподвижно, потрясенный поступком матроса.

— Ах ты… — растерянно проговорил матрос в рваной тельняшке. — А я думал, что у него гайки ослабли…

На его лице выразились и смущение, и растерянность, и восхищение подвигом товарища.

— Эх! — вырвался возглас у Семененко: — Оце хлопец!..

Хотелось ему еще что-то сказать, но слова застряли в горле, и он отвернулся от людей.

Матросы молча сняли бескозырки.

— Как его фамилия? — спросил Глушецкий широкоплечего матроса.

— Не знаю, — пожал тот плечами. — Петром звали. Мы здесь познакомились.

— Будет нам теперь, — раздался чей-то встревоженный голос.

Гитлеровцы поспешно подняли лестницу. Все напряженно ждали, что они еще придумают, но те до самого вечера ничего не предпринимали.

Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.

— Шоб такого больше не було! — закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.

Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.

— Зачерпни-ка, Павло, воды.

Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.

Таня открыла глаза, огляделась.

— Заслабла дивчина, — с сочувствием проговорил Семененко.

Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.

— Эх ты, черноглазая, — с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. — Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.

Глушецкий остановил его:

— Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…

Семененко добродушно согласился:

— Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…

Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:

— Разревелась, как дура…

— Ничего, пройдет, — успокоил ее Глушецкий. — Вы севастопольская?

— Да.

— А где жили?

— На Корабельной.

— И я там, — оживился Глушецкий. — Только я вас что-то не припомню.

— А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…

— А где сейчас родители?

— Нет их теперь…

Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.

— А как в армии оказались?

Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:

— Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.

Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:

— Не унывайте, повезет и нам…

Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.

Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.

— Ах, черти, ловко придумали, — восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. — Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там — Большая земля…

— А если корабли не придут? — выразил сомнение Глушецкий.

— Если не придут, тогда… да… — протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.

Глушецкий подозвал к себе матросов.

— Давайте, товарищи, посоветуемся, — сказал он. — Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка — и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать — горы. Ищи нас в горах…

— А ежели кто местность не знает? — раздался вопрос.

— Кто не знает местность?

Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.

— Не беда, — сказал Глушецкий. — Не в одиночку же будем идти.

— Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, — заметил Семененко.

— Верно, — поразмыслив, согласился Глушецкий. — Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.

И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.

После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:

— А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.

— Жрать хочется — страсть! — вырвался у кого-то тяжкий вздох.

— Спи, во сне добре пообедаешь, — посоветовал Семененко.

Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.

Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:

5
{"b":"569087","o":1}