Заметив, что разведчики замолкли, потупились, Уральцев переглянулся с Гридневым. Тот понял его взгляд.

— Оно, конечно, умирать страшно, — нарушил молчание Гриднев, широким жестом расправил усы, — но когда эта старуха с косой подойдет — не заметишь. А вот бывает, что и до смерти далеко, а страху такого натерпишься, что готов у старшины просить досрочно белье для смены.

И он выразительно посмотрел на Зайцева, у которого выражение лица было такое, что, казалось, вот-вот парень заплачет. «Переживает», — сочувственно подумал Гриднев.

— Бывало, и запросишь, — мрачным голосом произнес Коган.

— Вспомнился мне первый мой страх, когда на спине холодный пот выступал и душа в пятках трепетала, — щуря глаза, продолжал Гриднев. — Хотите, расскажу? Правда, это было давненько, лет тридцать пять тому назад, когда мальчишкой был.

— Говори, — благосклонно проговорил Логунов. — Время на травлю имеем с запасом.

— Родители мои жили на Урале…

— Земляк, значит, — обрадовался Логунов. — Чего же раньше не объявлялся?

— Какой я уралец, — отмахнулся Гриднев. — Двенадцатилетним мальчонкой увезли меня оттуда. Так вот, значит, послала меня мать отнести в баню небольшой чугунный казан.

Не знаю, как сейчас, а раньше там каждый хозяин имел свою баньку. Надел я казан, как шапку, на голову и пошел. Иду, песни напеваю. День был летний, веселый, настроение у Меня преотличное. Казан хорошо держался на голове, и я вообразил себя непобедимым богатырем со шлемом на голове. Деревянной шашкой рубил «врагов» — лопухи. И тут прыгнул я через канаву, казан соскользнул с ушей, и вся голова оказалась в казане. Пробую снять — не могу, мешают подбородок и затылок. Мучился, мучился — ничего не получается, проклятый казан — ни туда ни сюда. Перепугался я и завыл. А в казане как загудит! На крик прибежала мать, заохала, а сделать ничего не может. Народ с поля едет, смеется. А мне муторно на сердце. Появился отец. Он надумал положить мою голову на камень и разбить казан молотом. Сосед отсоветовал, дескать, от молота не только казан, но и голова пострадает. Тогда отец решил пилить казан напильником. От напильника казан стал греться и жечь мне шею. Я заорал, не помня себя от страха. В головенке одна мысль страшней другой, коленки стали дрожать. Реву так, что казан гудит… Все же сняли. Мать деликатненько стала его поворачивать и стянула. Как увидел я опять свет, зеленую травку, так словно заново народился. Вот уж натерпелся! До сих пор помню! Такого нигде больше не испытывал, хотя на третьей войне приходится быть.

Байсаров, которого легко было рассмешить, вдруг взвизгнул от смеха и опрокинулся на спину.

— Ой, не могу, вспомнил — у меня брат был такой ишак, казан на голову надел…

В серых глазах Семененко появились веселые огоньки.

— Голова — дело серьезное, без нее не можно обойтись, — с серьезным видом сказал он. — Слышал я, одна тетка розмовляла: «О, господи, шо только война не сделает, калечит людей. Либо руку, либо ногу оторвет. Но то ще полбеды, а, не дай бог, колы голову оторвет — вечный из тебя калека. Ни поесть, ни поговорить, ни горилки выпить — хоть живым в могилу лягай».

Комната задрожала от смеха.

— Ой, сказанул… вечный калека…

— Ну, тетка умная, видать…

Некоторые разведчики вышли из комнаты покурить перед обедом. Шел нудный мелкий дождь. Все кругом было серо. Стоя под навесом, Гриднев обратился к Уральцеву:

— Ребята все чаще о втором фронте заговаривают. От солдата ничего не скроешь, знают, что в десант под Новороссийск, а может, и дальше пойдем. Морем идти десятка полтора, а то и все двадцать миль. Ну, пусть Ла-Манш чуть пошире. Так что же медлят американцы и англичане? У них ведь огромный флот. А они и в ус не дуют, поддерживают нас тушенкой и моралью. Что отвечать ребятам? Хотел я рассказать о Черчилле и американцах, как они хотели задушить нас в гражданскую войну. Мы с Деникиным воевали, а Черчилль говорил о деникинцах: «Моя армия». В Севастополе и в Новороссийске я видел, как грабили нашу страну англичане, американцы, французы, греки. Из портов все корабли, боевые и торговые, увели с собой, тысячи людей расстреляли. О многом бы я мог поговорить с ребятами, да решил сначала посоветоваться с вами. Стоит ли так говорить о союзниках?

— А почему бы и не сказать? — усмехнулся Уральцев. — Хоть и союзники, а повадки у них еще те. А ребятам говорите так: на союзников надейся, а сам не плошай. Сами отстоим свое отечество и срубим голову фашизму.

— Добре, — и Гриднев пригладил усы и хитро прищурился: — А скажите, товарищ замполит, что вы сами думаете? Откровенно.

Уральцев помедлил немного и ответил:

— Откровенно?.. Я думаю, что горбатого могила исправит.

Гриднев понятливо улыбнулся.

— Я так же думаю. А как же они нашими союзниками стали?

— По нужде. Об этом мы поговорим еще. Пошли-ка лучше пообедаем, — сказал Уральцев, подумав про себя: «Ох и дотошный же ты человек, Артем Архипович».

После обеда Глушецкий распорядился:

— Все — спать! Что будем делать ночью — неизвестно. Поэтому советую спать в запас, по-фронтовому.

Вскоре в обеих комнатах раздавался могучий храп. Но Глушецкому и Уральцеву поспать не пришлось. Пришел связной и сказал, что их вызывает командир бригады. Глушецкий разбудил Крошку и предупредил, что он остается за командира.

После их ухода Крошка не мог заснуть. Он поднялся с пола, сел за стол, вынул из полевой сумки бумагу и авторучку: решил написать письмо Розе. Убедившись, что на него никто не смотрит, Крошка стал писать. Это было первое письмо лейтенанта девушке, первое объяснение в любви.

Торопливо запечатав письмо в конверт, Крошка встал и сунул его в сумку ротного почтальона.

Всегда невозмутимо спокойный Корягин на этот раз вернулся от контр-адмирала взволнованным. Это можно было сразу заметить. Его нахимовская фуражка была сдвинута набекрень, а зеленоватые глаза блестели. Он быстро прошел в кабинет, бросив дежурному:

— Зайдите ко мне.

Офицеры, находившиеся в это время в штабе, многозначительно переглянулись.

Дежурный офицер вышел от командира и сообщил:

— Приказано собрать командиров катеров.

Вскоре все командиры были в сборе. Корягину не сиделось за столом. Стоя около стола, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока командиры рассядутся.

У края стола присел Бородихин и, сняв фуражку, стал приглаживать непокорные волосы.

Приказав дежурному офицеру, чтобы никого не было поблизости ни у окон, ни у дверей, Корягин заявил:

— Получен приказ о десанте под Новороссийск. К нему мы давно готовились. Теперь настало время держать экзамен…

Его слова вызвали оживление среди командиров кораблей.

— Наконец-то! — вырвалось у Школьникова.

Новосельцев ничего не сказал, только вздохнул. Крутов повернулся к нему.

— Обидно?

— А как думаешь? — бросил Новосельцев.

Три дня тому назад ему пришлось принять бой с группой вражеских торпедных катеров. Охотник вышел из боя основательно потрепанным, и его вытащили на берег для ремонта. Конечно, этой ночью катер Новосельцева не сможет принять участия в десантной операции.

Корягин стал рассказывать об обороне противника в районе Новороссийска, об ожидаемых трудностях.

Гитлеровские войска овладели городом и портом Новороссийск в сентябре 1942 года. Это было в дни, когда фашистские полчища выходили к берегам Терека, стремясь прорваться к грозненской и бакинской нефти. При дальнейшем продвижении вдоль Черноморского побережья они встретили сильное сопротивление и были вынуждены перейти к обороне. Новороссийск, являющийся важнейшим опорным пунктом на их правом фланге, был ими особенно сильно укреплен. Город и порт они заминировали, отдельные дома и кварталы превратили в опорные пункты. От горы Сахарная голова до цементного завода «Октябрь» гитлеровцы вырыли пять линий траншей, отгородились семью рядами колючей проволоки, напичкали каменистую землю противотанковыми минами, понастроили дотов и дзотов.