Приятель, квартиру которого обкрадывали несколько раз, сказал мне:

— Дело даже не в том, что мне жалко украденного — я возмущен вторжением в свое жилище. Противно думать, что чужие люди хозяйничали у меня в доме.

Я ответил, что я не так возмущен вторжением в свой дом, как мне жаль украденных вещей. Но, поскольку одно не происходит без другого, спорить об этом бессмысленно.

Из-за краж нарушился привычный ритм жизни Цицы. Я уже не смел оставлять окна приоткрытыми (хотя они закреплялись в этом положении и снаружи их открыть было невозможно), и Цица теперь не могла выходить и входить в дом, когда ей вздумается. Мне пришлось поставить охранную сигнализацию, и в полиции мне приказали оставлять у соседей набор из четырех ключей. Я отдал запасные ключи Бинки, и у меня не осталось ключей для Мэй, чтобы она могла приходить и кормить Цицу в мое отсутствие. Эта небольшая перемена сыграла, как впоследствии обнаружилось, роковую роль в жизни Цицы. И моей тоже.

— Удар по глазу и две кражи составляют законченную серию из трех несчастий, — говорили мне в утешение. — Теперь черная полоса закончится. Больше с тобой ничего плохого не случится.

Но вскоре у меня взорвался автомобиль (когда я находился внутри) и сгорел дотла. Тогда мои друзья решили, что две кражи надо было считать за одно несчастье, но теперь-то уж серия бедствий точно закончилась.

Вслед за этим произошло бедствие, гораздо более ужасное, чем все предыдущие. Но, возможно, оно принадлежало уже к следующей серии.

— Не знаю, — смущенно сказал Бинки.

— Ты не знаешь, где Цица?

— Нет. Она исчезла.

— Исчезла?

— Вы уехали в пятницу. А во вторник она исчезла. С тех пор ее никто не видел. Я ее везде искал. Как в воду канула.

Я положил трубку. Этот разговор состоялся в воскресенье 5 июня 1977 года. Я приехал домой в 5:45 и тут же позвонил Бинки.

В пятницу 13 мая (многие потом говорили, что если я отправляюсь в дорогу в пятницу, да еще тринадцатого числа, то я просто напрашиваюсь на беду) я уехал в Гамбург на конференцию ПЕН-клуба. Потом поехал в Швейцарию, затем вернулся в Германию, заехал в Австрию и, наконец, возвратился домой.

В Мюнхене я узнал, что в Будапеште только что умер мой добрый друг актер Б. В 1939–1940 годах мы жили с ним в Лондоне в одной квартире, порой умирая с голоду, а порой закатывая пиры, и в обоих случаях усердно бегая за женщинами. Нам тогда удалось с помощью Ноэла Коуорда продать пьесу Селзнику[2]. Написал пьесу я, а Б. должен был играть в ней ведущую роль. Но тут началась война, и, поскольку я отказался ехать с ним в Соединенные Штаты (хотя визы были у нас обоих), он вернулся в Венгрию. Годы войны были для него трудным временем, но тем не менее он стал ведущим актером страны, вроде как венгерским Лоуренсом Оливье. У него была прелестная жена и двое детей, которых он очень любил. В общем он прожил счастливую жизнь. И теперь я узнал, что он умер от рака легких.

Так на меня обрушилось сразу два бедствия: умер Б. и исчезла Цица. Я уже писал, что у меня не было третьего комплекта ключей, которые я мог бы оставить Мэй, чтобы она приходила и кормила Цицу. Единственный комплект я отдал Бинки. Когда у меня установили охранную сигнализацию, он был зарегистрирован в полиции как лицо, имеющее право входить в мою квартиру. Менять это все на две недели не имело смысла. К тому же Мэй говорила, что Цица ее практически забыла. А Бинки кошка знала очень хорошо.

После двух ограблений я главным образом был озабочен тем, чтобы предотвратить третье. Меня утешала мысль, что Бинки будет приходить в дом два раза в день. Кроме того, мою входную дверь ему было видно из окна. И я совершенно не беспокоился о Цице. Я знал, что ей не понравится сидеть одной в квартире, но все же считал, что тут ей будет лучше, чем в питомнике, берущем животных на передержку. Главное для кошки — жить на своей территории, и, поскольку она будет дома и ее будут кормить, ничего с Цицей не случится.

Поначалу, узнав об ее исчезновении, я не слишком расстроился. У меня вообще замедленная реакция. Когда случается что-нибудь неожиданное и страшное (например, взрыв в машине), я сохраняю олимпийское спокойствие. Когда мне сообщают какое-нибудь особенно печальное известие, я только киваю головой. Смысл этого сообщения доходит до меня не сразу. Через несколько часов меня вдруг охватывает смертельная усталость, ноги и руки наливаются тяжестью. И только после этого появляется эмоциональная реакция — хотя все еще не адекватная происшедшему.

Что могло случиться с Цицей? Задавило машиной? Тогда кто-нибудь обязательно это видел бы или нашел бы ее труп. Украли? Я слышал о бандах, крадущих кошек на мех. А у Цицы такая блестящая и красивая черная шкурка, не без гордости подумал я. А может, у нее случился сердечный приступ? Опять же кто-нибудь нашел бы ее труп и известил меня. Цицу хорошо знали в нашей части Фулема.

Бинки сказал, что Цица исчезла во вторник 17 мая, то есть за три недели до моего возвращения. Это не было похоже на одно- или двухдневную отлучку по своим кошачьим делам. Три недели! Тут уж не скажешь: «Вернется, никуда не денется!» У нее было время вернуться. Напрашивался вывод, что Цицы уже нет в живых.

Реакция наступила не сразу. Вечером я отправился в гости и весьма весело провел время, потягивая виски и болтая с друзьями.

Но когда я вернулся домой, до меня дошло, что Цицы у меня больше нет. Она не дожидалась меня за дверью, громко возвещая, что проголодалась, она не прыгнула в окно, увидев мое возвращение, откуда-нибудь из-под машины или со стены. Никто не требовал ужина, никто не забрался ко мне на ночь в постель.

Я увидел обрывок веревочки, который был нашей любимой игрушкой, и на глаза мне навернулись слезы. Я никогда больше не увижу Цицу, подумал я и заплакал.

Сердце мое разрывалось, но одновременно я злился на себя и стыдился своих слез. Когда я плакал в последний раз? Девять лет тому назад, когда умерла моя мать. В 1973 году умерла моя сестра Хеди. Я ее очень любил, но на ее похоронах не плакал. Когда мне сказали про смерть Б., я очень огорчился, произнес все подобающие случаю слова и переменил тему. Б. жил в Будапеште, я живу в Лондоне. Он немало значил в моей жизни: я знал, что в далеком Будапеште живет милый человек, который когда-то был мне близким другом и который теперь стал знаменитостью, чьи портреты часто появляются в венгерских театральных журналах. Но жизнью мы жили разной. А Цица была частью моей каждодневной жизни: она мяукала, когда хотела есть, сопровождала меня в магазины и ждала, когда я выйду из дома, под чьей-нибудь машиной. Она зависела от меня.

И все-таки не чудовище ли я? Я спокойно воспринял известие о смерти Б., я даже не очень переживал во время долгого и мучительного умирания своей сестры. И вот плачу — в шестидесятилетнем возрасте — из-за смерти или исчезновения своей кошки, которая поначалу была моей только наполовину.

Я всячески поносил себя. Я не только чудовище, но к тому же еще и дурак! Меня всегда раздражала сентиментальная английская болтовня о ненаглядных кошечках. Я безбожно издевался над дурацким культом кошки в Англии. И вот я сам… да если бы кто-нибудь сказал мне, что со мной такое может случиться, я бы ни за что не поверил.

Но все было бесполезно. Я всегда вступаю в спор со своими эмоциями с помощью доводов разума. И разуму часто удается выиграть этот спор. Но на этот раз в голове у меня упорно крутилась мысль: «Я никогда больше не увижу Цицу», и доводы разума были совершенно бессильны.

Когда меня спрашивали, с кем я живу, я всегда отвечал, что живу один. И вдруг я понял, что жил не один. Я жил с Цицей. Я поглядел в окно, надеясь на чудо. Но занавеска висела неподвижно.

Вот теперь я буду жить один.

На следующий день я почувствовал, что надо что-то делать. Но что? Я бросился к ближайшему газетному киоску и попросил разрешения повесить на стекле объявление о пропаже кошки, обещая вознаграждение всякому, кто хоть что-нибудь знает о Цице. Позвонила моя жена Лия. Мы с ней разошлись, но остались друзьями. Ее подруга, большой знаток кошек, говорит, что, когда избалованных кошек бросают одних, они впадают в жуткую депрессию, уходят из дома, и их часто подбирают жалостливые люди, приняв за бездомных. Но в конце концов, эти кошки возвращаются домой, бывает, не раньше, чем через год или два.