И вдруг Виктор исчез. Просто не пришел вечером домой. На следующий день папа сообщил нам, что его поймал Слобода; в щенячьем возрасте Виктору удавалось избегать петли собачника, но сейчас тот его, наконец, изловил — как собаку, которая бродит по улице без сопровождения хозяина и к тому же не на поводке. Ни одну из собак Шиклоша никогда не водили по улице на поводке, и их очень редко сопровождал хозяин, но правило, разрешающее отлов таких собак, существовало, и изредка Слободе приходило в голову привести приговор в исполнение. Он потребовал от папы большой штраф, угрожая, что в противном случае собака будет уничтожена. Поначалу отец категорически отказался платить штраф, но, само собой, вскоре согласился, поддавшись нашим уговорам и подавленный атмосферой отчаяния, которая воцарилась в доме. Испуганный, но счастливый — даже торжествующий — Виктор воссоединился со своими хозяевами. Выкупленный у собаколова, он продолжал прежний образ жизни, бегая по всему городку, куда ему вздумается, но, завидев фургон Слободы за добрых полмили, мчался домой со скоростью, которой могли бы позавидовать борзые.

Когда мне было десять лет, отец заболел и вскоре умер (двадцать лет спустя его жизнь спас бы пенициллин). Наша семья переехала в Будапешт, а меня отправили в школу-интернат в Печ — небольшой городок неподалеку от Будапешта. Виктора перед отъездом отдали трактирщику в Шиклоше. На каникулы я приезжал в гости к бабушке в Шиклош и каждый раз собирался проведать Виктора. Но мне сказали, что он живет в другой деревне, на ферме, которая принадлежит трактирщику. Так я Виктора больше и не увидел, но слышал, что он дожил до глубокой старости. Может быть, ему было хорошо на большой ферме трактирщика, а может быть, разлука с нами разбила ему сердце и он до самой смерти вспоминал меня с братом, которые так его любили и так много с ним играли, и размышлял о неверности рода человеческого.

Лошади, аисты, ласточки, гуси, собаки — все эти животные были мне знакомы. Но кошки? Припоминаю, что у нас была кошка — или кошки, — но ни одна не сохранилась в моей памяти.

Помню, как у кошек рождались котята. Некоторых котят раздавали, других оставляли у себя, но большинство новорожденных котят тетя Кати бросала в уборную во дворе, где они и погибали. Меня все это нисколько не волновало. Но когда я вспоминаю об этом сегодня, меня трясет от ужаса. С чего бы это? Заразился от англичан их чувствительным отношением к животным? Но англичане тоже «милых крошек усыпляют», потому что здесь нет уборных во дворе, где котят можно утопить, и потому что англичане никогда не называют неприятные вещи своими именами. Но я вовсе не уверен, что английский метод действует быстрее, причиняет котятам меньше страданий и вообще более гуманен, чем грубый метод тети Кати.

Пока я писал эту главу, мне пришло в голову еще одно неприятное воспоминание. Некоторые шиклошские мальчишки убивали кошек с помощью велосипедных насосов. Они ловили кошку и накачивали ее через задний проход водой. Кошки жутко раздувались и в конце концов лопались. Это была страшная смерть, а мальчишки очень веселились, глядя на их страдания.

Такое развлечение меня пугало. Я никогда не присутствовал при подобной «игре», и сама мысль о ней вызывала у меня рвоту ужаса. Тем не менее из-за этих «крутых» мальчишек у меня возникло чувство неполноценности. А их варварские игры отвратили меня от кошек. Мне стыдно в этом признаваться, потому что это признание отражает одно из самих мерзких свойств человеческой натуры. «Что это за животные, эти кошки, если над ними позволено так издеваться?» Мы невольно восхищаемся хулиганами и презираем их жертвы. Я слышал, как некоторые люди пренебрежительно отзываются о неграх за то лишь, что их предки были рабами — как будто этого должны стыдиться не мы, а они. Многие презирают бродяг и нищих, но полны уважения к одетому в форму и сидящему за рулем хозяйского «роллс-ройса» шоферу. Предельное выражение этой тенденции можно было наблюдать по окончании войны, когда некоторые с отвращением отшатывались от живых скелетов — узников, освобожденных из нацистских концлагерей уничтожения. Заметьте — они совсем не испытывали такого же отвращения к одетым в красивую форму эсэсовским убийцам. Чем это отличается от моего отношения к мальчишкам в Шиклоше и замученным ими кошкам?

После того как я уехал из Шиклоша, животные перестали играть роль в моей жизни.

Когда я поступил в гимназию в Будапеште, то оказался тихой и вежливой деревенщиной в окружении шумных, развязных и циничных столичных мальчишек. Как мне хотелось походить на этих горлопанов! Я ко всем обращался на «вы» и только позже узнал, что создал у них новую моду. Все мальчишки стали называть друг друга на «вы», и насмешливая учтивость вошла у них в моду. Деревенские дети много знали о природе, животных и так далее. Городские мальчишки в этих вопросах были полными невеждами. Поэтому, стараясь стать на них похожим, я бессознательно выкинул из головы все, что касалось деревни. Однажды надо мной смеялся весь класс: мне показали изображение воробья, а я его не узнал.

Так что в моей жизни не осталось места животным. В Будапеште мы не держали ни собаку, ни кошку. Моя следующая встреча с животными произошла много лет спустя, когда я повел своих детей в зоопарк. Но живущие в клетках больше похожи на экспонаты выставки, чем на настоящих животных.

Попав в Англию, я был потрясен, увидев поклонение, которым у англичан окружена Кошка. Я воспринял это как странный заскок у нации, которая мне очень понравилась, но которой я не мог до конца понять. Во многих своих книгах, статьях и стихах я с насмешкой писал об этом культе Кошки. Я считал, что англичане позаимствовали его у древних египтян и довели до крайней степени. Почему они с обожанием смотрят на любую бродячую кошку? Хотя надо признать, что экземпляры заслуживают этого в большей или меньшей степени.

И вот я, человек, который десятки лет подшучивал над английским поклонением кошкам, попал под чары Цицы — поначалу этого даже не заметив.

— Как ты думаешь, — спросила Ева, — Цица еврейского происхождения?

— На вид непохоже, — ответил я. — Впрочем, кто знает.

— Мне хочется думать, что да.

Ева обожает евреев. Я долго не знал, каковы ее религиозные убеждения. Меня это не так уж и интересовало. Если разговор заходил о религии и я ее между делом спрашивал, какой веры она придерживается, она всегда уклонялась от ответа. Потом кто-то из ее друзей вскользь помянул, что Еве хотелось бы быть еврейкой. Ее родители-чехи были католиками, и она очень за это на них сердилась. Она дружила в основном с евреями. Евреем был и ее бывший муж. Мне кажется, что больше всего в евреях ей нравился их прелестный мудрый юмор, способность иронизировать над собой. Так вот, она, видите ли, надеялась, что Цица еврейского происхождения.

Через некоторое время я выяснил, что Цица скорей уж происходит из Испании, о чем Еве и сообщил.

— Испании или Каталонии? — спросила Ева. — И вообще, откуда ты это взял?

— Испании. Я разговаривал с тем милым парнем, который вечно возится со своей машиной. (Этого человека звали Бинки, он раньше был матросом, а сейчас барабанщик в ансамбле «The Talk of the Town» и мой большой приятель.) И он знает настоящих хозяев Цицы. Они живут через дом от нас. И ее хозяева — испанцы.

Ева была поражена.

— Ну что ж, — поразмыслив, сказала она, — во всяком случае, это тоже Средиземноморье.

Тем временем Цица стала у нас постоянной гостьей. Если дверь была открыта, она просто заходила и располагалась, как дома. Если же дверь была закрыта, она мяукала под окном, который выходил во внутренний дворик, пока мы не открывали дверь. Но вскоре она научилась проникать в закрытый дом без нашей помощи.

Для этого я должен дать пояснения относительно топографии нашего дома.

В 1968 году после довольно длительного пребывания за границей мы с Евой вернулись в Лондон. Жить нам было негде. Я хотел поселиться в районе Фулем, потому что люблю играть в теннис и хотел жить неподалеку от теннисного клуба «Херлингем». После довольно долгих поисков мы нашли квартиру, которая находилась недалеко от клуба. Но она помещалась в многоэтажном, похожем на тюрьму доме, и мы не были от нее в восторге. За день до подписания контракта — мы уже смирились с неизбежностью — Ева вдруг вычитала в «Таймс» объявление, в котором говорилось: «Сдается в наем очаровательный коттедж в Фулеме». Мы решили поехать и взглянуть на него и влюбились в домик с первого взгляда. Поначалу мы сняли его на несколько месяцев. С тех пор прошло десять лет. У меня в жизни часто так получалось. В 1938 году я приехал в Англию как корреспондент и собирался пробыть здесь несколько недель; и вот с тех пор так здесь и живу. Через тридцать лет я снял домик, в котором собирался прожить несколько месяцев, и сейчас мне кажется, что вряд ли я из него когда-нибудь уеду.