Наверно, именно тогда у меня выработалось необыкновенное отвращение к любым побоям. Мои родители никогда меня не били. Учителя в школах ни разу не тронули меня пальцем. Драться с другими мальчишками мне приходилось, хотя не очень часто (я был не драчлив и не слишком храбр), но это было совсем другое дело. Я мог отвечать на удары ударами — даже если оборонялся я не очень успешно. Лошадь же защитить себя не могла. Я довольно уравновешенный человек, добродушный лентяй, но, если бы меня кто-нибудь ударил — даже человек значительно сильнее меня, даже вооруженный человек, — я бросился бы на него с кулаками и попытался бы разорвать его на куски, независимо от того, чем бы мне это грозило. Это была бы месть за лошадей Шиклоша.

А затем в нашей жизни появился Виктор.

Моя мать была очаровательной, добродушной и совершенно безалаберной женщиной, но она всегда была первая готова смеяться над совершаемыми ею глупостями и постигавшими ее незначительными бедствиями. Отец ее обожал, но и дразнить очень любил. Однажды она решила, что нам надо купить новый набор кастрюль. Она не была бережливой женщиной — скорее наоборот, — но у нее случались приступы бережливости, которые обычно обходились довольно дорого. Так вот, она решила, что купит кастрюли на ярмарке. Ярмарка проходила в Шиклоше четыре раза в год, и действо это было шумным и сумбурным. Две или три улицы заполнялись палаточными ларьками. Большинство продавцов были крестьянами, но имелись среди них и ремесленники, и все это организовывалось ловкачами из окрестных городков. Мама столько говорила о новых кастрюлях, что вся наша семья жила в нетерпеливом ожидании ярмарки. Наконец-то у нас в доме появится новое сокровище.

Мама пришла с ярмарки раскрасневшаяся и радостная.

— Ну и где эти хваленые кастрюли? — спросил отец.

— Я не купила кастрюль, — ответила мама. — Вместо них я купила биклу.

«Бикла» — это венгерское слово, которое неизвестно девяносто девяти из ста венгров. У меня есть два прекрасных словаря венгерского языка, но «биклы» нет ни в одном из них. Возможно, что это слово из какого-нибудь местного диалекта.

Отец, уроженец Шиклоша в четвертом поколении, тоже никогда не слышал этого слова.

— Что такое «бикла»? — спросил он.

— «Бикла», — снисходительно объяснила мама, — это крестьянская юбка из семи слоев материи, которую надевают на праздник, особенно на свадьбу.

Отец согласно кивнул.

— Но ты сказала, милочка, что купила «биклу» вместо кастрюль? Разве она может заменить кастрюли?

— Разве я сказала «вместо»?

— Сказала.

— Гм. Я купила «биклу» вместо кастрюль в том смысле, что я истратила на нее деньги, которые предназначались на кастрюли.

— А ты будешь надевать эту семислойную юбку на праздники, например, наденешь ее на свадьбу Магды Маутнер?

— Я собираюсь разрезать ее на кусочки, — с достоинством ответила мама, — и наделать из кусочков кухонных полотенец и тряпок для вытирания пыли.

— Полотенца, конечно, — вещь полезная, — сказал папа. — Они пригодились бы вытирать кастрюли, если бы у тебя были кастрюли.

Мама объяснила, что ей, видимо, придется пока обойтись без приличных кастрюль. Но когда она купит кастрюли, ей понадобятся тряпки и полотенца, чтобы их вытирать. Какая же разница, в каком порядке покупать эти очень нужные вещи — сначала кастрюли, а потом тряпки, или наоборот?

— А может, тебе просто пойти в магазин госпожи Тренкерт и там купить кастрюли?

— Нет! — решительно отрезала мама. — Я подожду следующей ярмарки.

Мы с братом (мне было восемь лет, а ему три) тоже с нетерпением ждали следующей ярмарки. Интересно, что на этот раз мама купит вместо кастрюль?

Она купила щенка.

Вместо кастрюль она принесла домой крошечного щенка-дворняжку, в родословной которого, без сомнения, насчитывалась добрая дюжина разнообразных пород. Особенно четко проглядывались предки-фокстерьеры. Он был черный с белым пятном на груди и огромными отвислыми ушами коричневого цвета. Мама назвала его Виктор. Почему Виктор, мы так и не поняли. Родственника по имени Виктор у нас не было, да и вообще у мамы не было даже знакомого Виктора, которого она бы особенно любила или ненавидела. Может быть, она назвала щенка Виктором, что значит «победитель», потому что он победил кастрюли.

Мы все немедленно влюбились в Виктора. И тем не менее через три дня он был приговорен к смерти. Он совершил страшное преступление — укусил моего младшего брата Тибора. Виктор грыз косточку, а Тибор, которому было всего три года и который раньше почти не имел дела с собаками, попытался эту косточку у него отнять. Виктор не понял, что тот с ним всего-навсего играет, тяпнул его за руку, и из ранки пошла кровь. Позвали доктора — нашего дядю — и несколько дней Тибор ходил с вымазанной какой-то зеленой мазью рукой. Отец объявил, что Виктор умрет. Он не согласен, чтобы у него в доме жила свирепая собака, которая будет рвать на куски его детей и всех заражать бешенством. Он объявил нам, что вызвал ловца собак Слободу, который увезет Виктора и убьет его. В доме воцарилось уныние. У Тибора с его зеленой рукой был самый несчастный вид — ведь это из-за него Виктор был обречен на гибель. Мама была на нашей стороне — отчасти потому, что она тоже полюбила Виктора, а отчасти потому, что уничтожение Виктора как потенциального убийцы детей доказало бы, как неудачно она поступила, купив его вместо кастрюль — уж кастрюля точно никого бы не покусала. К вечеру папа смягчился: ладно уж, он не отдаст Виктора Слободе, но кому-нибудь его все-таки надо отдать. В доме он его не потерпит. Но на следующее утро он простил его окончательно: пусть остается. Виктор получил строгое предупреждение, сделанное чрезвычайно суровым голосом.

Из Виктора получилась добрейшая, милейшая и очень маленькая собака. Мы никогда не водили его гулять и не покупали для него специального собачьего корма. Гулять, когда ему приходила охота, он ходил сам, а собачьего корма в Шиклоше не продавали, и он с удовольствием питался объедками с нашего стола. Правда, он никак не мог понять, что нельзя гоняться за курами у нас во дворе. Но тетя Кати так упорно его за это бранила, кричала на него и даже иногда шлепала веником, что он, наконец, уяснил: эта дичь — табу. И куры, которые поначалу дико его боялись, скоро к нему привыкли. Он бродил по двору, укладывался прямо между ними погреться на солнышке, а они и внимания не обращали на своего бывшего страшного врага. Но это идиллически мирное сосуществование, как часто бывает, оказалось эфемерным. Как-то днем тетя Кати заглянула на птичий двор и увидела обычную картину: Виктор мирно спит на солнышке, а куры бродят вокруг него, поклевывая разбросанные на земле зерна и не обращая на него ни малейшего внимания. Тетя Кати была нашей служанкой. Хорватка по национальности, она была уже в годах, но обладала яркой индивидуальностью и острым, как бритва, языком. Мама ее боялась, хотя все мы считали, что тетя Кати обращается с ней, хоть и сурово, но справедливо. Иногда тетя Кати решала (или это решала мама? нет, вряд ли) приготовить на обед жареную курицу. Эту курицу надо было сначала зарезать — что не составляло для тети Кати ни малейшего труда, но еще раньше ее надо было поймать — а это была задача потруднее. Так что мы привыкли видеть, как тетя Кати гоняется по двору за намеченной на обед курицей, а все остальные с истерическим квохтаньем и хлопаньем крыльями разбегаются от нее во все стороны. Сама же тетя Кати громко и сердито ругается на мелодичном хорватском языке. Напугать-то ей кур ничего не стоило, но вот поймать удавалось только после продолжительной погони, и обычно вовсе не ту курицу, которую она первоначально наметила.

Так вот, в этот день тетя Кати явилась на птичий двор и показала пальцем на одну из кур. Виктор посмотрел на нее, как бы отвечая глазами: да, он знает, что за ними нельзя гоняться, он ничего плохого и не делает, просто лежит на солнышке, и его совесть совершенно чиста. Но в конце концов Виктор — несомненно, с величайшим изумлением — понял, чтó ему велят сделать. Он прыгнул на курицу, ухватил ее зубами и, ничем ей не повредив, держал ее, пока не подошла тетя Кати, наклонилась и безо всякой спешки забрала ее у Виктора. Благодарно ему кивнув, она понесла курицу на заклание. С тех пор подобную сцену мы наблюдали много раз. В течение многих дней — иногда даже недель — Виктор мирно сосуществовал с курами, а потом по сигналу тети Кати хватал и держал одну из них, ту, которая предназначалась на обед. Одна курица гибла вслед за другой, но почему-то это совсем не подрывало доверия кур к Виктору. (Видимо, когда Хрущев в конце 50-х и начале 60-х говорил о мирном сосуществовании, он имел в виду нечто подобное.)