— Ваш глаз поврежден теннисным мячом, который повредил сетчатку. Но сетчатка имеет удивительную способность самозаживляться. По-моему, она у вас это сейчас и делает. Избегайте всякого напряжения: нырянья, катания на водных лыжах, борьбы и особенно тенниса. И покажитесь мне через месяц.

Я спросил, правильно ли я его понял: даже в худшем случае, если я потеряю правый глаз, я все равно смогу видеть левым? Да, ответил он, вы меня поняли правильно.

Все зависит от точки отсчета. Если бы я за несколько недель до этого узнал, что мне грозит потеря одного глаза, я отнюдь не пришел бы в восторг. А сейчас я был счастливейшим человеком в Лондоне. За несколько дней до этого я получил письмо от брата, который живет в Нью-Йорке. В письме он напомнил мне, что когда-то, когда мы оба были очень молоды, я сказал ему, что надо старательно оберегать от повреждения пенис — он ведь у нас один; а глаза не так важны, в конце концов, их два. Да чего же я был дальновиден в возрасте девятнадцати лет!

Тем не менее я был твердо намерен пойти первого октября в больницу, чтобы узнать диагноз. Я считал, что к этому меня обязывает хотя бы элементарная вежливость. К тому же я хотел услышать, чтó они скажут теперь — потеряю я оба глаза или нет.

Но 21 сентября я получил письмо от медицинского секретаря больницы, который приглашал меня явиться 8 октября в отделение травматологии, где мне сделают — хотите верьте, хотите нет! — флюоресцеиновую ангиографию. В письмо была вложена листовка, в которой меня предупреждали, что в некоторых случаях флюоресцеиновую ангиографию необходимо произвести чрезвычайно срочно (курсив мой). В письме ни слова не говорилось о том, что 1 октября мне обещали сообщить результат этой чрезвычайно срочной процедуры. Не говорилось также, что у них что-то не заладилось и ангиографию надо провести вторично. Медицинский секретарь вообще, по-видимому, понятия не имел о том, что эту процедуру надо мной уже проделали. Я написал ему ответ, в котором говорилось, что я консультировался еще с одним специалистом, что знаю свой диагноз и не хочу отнимать у них больше времени. Офтальмолог мистер Н. впоследствии совершенно со мной согласился, сказав, что, по его мнению, это обследование в моем случае было бы совершенно бесполезно.

Но меня не покидало недоумение по поводу глазной больницы, которая считается одной из лучших в Англии. Впервые я пришел туда на прием в августе. Результат «чрезвычайно срочной» ангиографии, которую они собирались провести 8 октября, стал бы мне, видимо, известен 8 ноября. Что произошло бы у меня с глазами между августом и ноябрем, если бы их первоначальный диагноз оказался правильным? В конце концов, не могут же они ошибаться каждый раз! Что бывает с больными, которые не могут себе позволить обратиться к дорогому специалисту? Может быть, среди слепых людей, которые постукивают белой палочкой у нас на улицах, многие оказались в таком положении по вине нашего хваленого «бесплатного здравоохранения»?

Тем временем у меня совершенно зажил локоть.

— Хорошо, что вы полностью перестали играть в теннис, — сказал мне доктор С. — У большинства не хватает выдержки, и они продолжают играть. Это влечет за собой самые печальные последствия. Вам повезло, что из-за повреждения глаза вам пришлось совсем бросить играть.

Должно же иногда человеку и повезти!

С тех пор прошло несколько месяцев, глаз у меня совершенно выздоровел, и я опять могу играть в теннис. И класс игры понемногу улучшается.

Но дело со зрением обстоит совсем не так хорошо, как я изобразил на предыдущих страницах. К сожалению, я чересчур поддался оптимизму. Зрение у меня-таки ухудшается, хотя не очень быстро. Я все еще могу читать (с лупой) и все еще могу играть в теннис (без лупы). Но я слишком поздно вижу мяч, и, если раньше я с гордостью называл себя игроком среднего класса, теперь я стал совсем плохим игроком.

Может быть, я все-таки потеряю зрение, может быть, нет. Этого не знает никто. Мне бы не хотелось ослепнуть. Человек эгоистичен и в первую очередь думает о себе. Но если я ослепну, жизнь Цицы резко изменится к худшему. Например, мне, может быть, придется приобрести собаку-поводыря, которая вконец отравит ей жизнь. Да разве способна она смириться с присутствием собаки, когда она так ревнива, что безжалостно гоняет даже Джинджера? Возможно, что для Цицы, в конечном счете, было бы лучше, если бы я покончил с собой.

Второе наше бедствие больше касается Цицы. Я вовсе не хочу сказать, что она сама участвовала в ограблении нашего дома. Я считаю ее вполне законопослушной кошкой. Но я не нашел в ней никакого сочувствия.

В тот вечер я вернулся домой около половины десятого. Меня тут же поразило зрелище сидящих мирком и ладком перед домом Цицы и Джинджера. У обоих на лицах было написано веселое изумление. Позднее я понял, что это выражение означало: «Мы всегда знали, что люди глупы и их поступки часто невозможно понять. Но это уже выходит за все рамки!»

Я обнаружил, что дверь, ведущая из дома во дворик, сломана, а в доме царит настоящий бедлам: ящики письменного стола выдвинуты и их содержимое выброшено на пол, одежда, висевшая в шкафу, и белье из комода тоже валяются на полу, несколько стаканов разбито, несколько стульев и кресел перевернуто. Кошки просто упивались этим зрелищем. Как весело залезать на кучи одежды или папок, как интересно изучать все эти предметы в их новом качестве! Кошки были явно на верху блаженства. Телевизор, магнитофон, проигрыватель и фотоаппарат были сложены у двери, но грабители не успели их унести — видимо, я неожиданно рано вернулся домой. Так что добыча им досталась весьма скромная: карманный калькулятор, несколько бутылок со спиртным и еще кое-какие мелочи. Я позвонил в полицию, и вскоре у меня появился очаровательный юноша, который прелестно выглядел в форме полицейского. Когда мы были детьми, нас часто одевали в матросские костюмчики; может быть, теперешние родители одевают своих отпрысков в полицейские костюмчики? Какую этот юнец мог занимать должность в полиции? Разве что практиканта в стажеры.

— Посмотрите на этот кавардак, — сказал я. — Неужели все грабители переворачивают дом вверх дном?

— Не знаю. Я в первый раз вижу ограбленную квартиру.

Я велел ему идти домой — мама, наверно, беспокоится. Ему давно уже пора бай-бай. На следующее утро ко мне пришел полицейский из уголовного розыска и сказал, что число квартирных краж катастрофически возросло. Черт знает что творится, с недовольным видом пробурчал он. Если бы на свете было больше честных людей, было бы меньше квартирных краж. Я кивнул в знак согласия и, в свою очередь, добавил, что, если бы нечестных людей было еще больше, больше было бы и квартирных краж. Полицейский задумался, выпил виски и задумчиво сказал: «Возможно…» (Я отчетливо услышал эти три точки.) Мы премило проболтали часа полтора, после чего он вскочил и сказал, что ему надо бежать осматривать другие ограбленные дома. Через полчаса явился эксперт по дактилоскопии, обошел в поисках отпечатков пальцев весь дом, ничего интересного не обнаружил, но заверил меня, что это совершенно неважно, есть отпечатки или нет.

На этом расследование было закончено, а я взялся прибирать квартиру. Через месяц-полтора грабители снова наведались ко мне в дом и забрали все, что не успели унести в прошлый раз. И разгром учинили почище прежнего. Опять повторился тот же спектакль с расследованием: пришел следователь из уголовного розыска и эксперт по дактилоскопии. Разница состояла лишь в том, что на этот раз первым на мой вызов явился такой старый полисмен, что мне пришлось усаживать его в кресло. Я уже был жертвой с опытом и знал, чего ожидать. Я сказал следователю, что, конечно, сочувствую перегруженности полиции, но не могу понять, зачем они тратят время на пустые формальности. Может быть, им удалось бы поймать больше взломщиков, если бы они меньше суетились. Не могу сказать, чтобы предложенная мной реформа была встречена с пониманием.