— Что, — прошепталъ голосъ, — это не здѣсь?

— Здѣсь…

Онъ смотрѣлъ на мертвецовъ, на всѣхъ этихъ мертвецовъ, которые на его глазахъ бѣжали навстрѣчу своему ужасному року. Онъ чуялъ, что они повсюду, въ каждой воронкѣ, въ каждой складкѣ земли, и не рѣшался двинуться. Никто не могъ его защитить, даже товарищъ, къ которому онъ прижимался.

— Ну, что же, идемъ дальше?

Немного дальше шинели лежали кучками. Онѣ стали уже плоскими, тѣла какъ бы ссохлись, и трудно было представить себѣ, что они жили, бѣжали… Безконечная скорбь давила сердце Жильбера.

Теперь онъ уже ихъ не боялся. Развѣ боятся тѣхъ, кого любятъ?

Дѣлая усилія надъ собой, понукая отказывающіяся руки, онъ склонился надъ однимъ трупомъ и разстегнулъ шинель, чтобы взять документы.

Нервная дрожь слегка пробѣжала по нему, когда онъ почувствовалъ подъ своими боязливыми пальцами холодную шею. Капралъ, склонившись, снималъ уже съ другого орденъ.

Бѣдные товарищи, которыхъ они пришли провѣдать въ ихъ небытіи, должны были на мгновеніе ожить подъ ихъ братскими прикосновеніями. И ожившіе мертвецы, полные милосердія, казалось, вели патруль, передавая живыхъ изъ рукъ въ руки.

Жильберъ вернулся рано утромъ.

— Я довелъ патруль до германскихъ загражденій, — отрапортовалъ онъ капитану.

Крюше только отвѣтилъ:

— А!

И онъ такъ недовѣрчиво улыбнулся, что Жильберъ покраснѣлъ. Кто-то тотчасъ передалъ объ этомъ по-своему товарищамъ, и они насмѣшливо смотрѣли на добровольца.

Кто-то сказалъ:

— Просидишь въ ямѣ часа два, понимаешь, я разсказываешь потомъ, что былъ около самыхъ нѣмецкихъ позицій.

Жильберъ, разговаривавшій съ нами, не возражалъ. Горькая улыбка слегка кривила его губы.

— Я пойду почищу ружье по твоему способу, — сказалъ онъ Лемуану, — оно заржавѣло отъ дождя.

Онъ ушелъ съ опущенной головой. Усѣвшись при входѣ въ нишу, онъ поставилъ ружье между колѣнъ и, разстегнувъ шинель, вытащилъ широкій красный фланелевый поясъ. Смѣхъ мгновенно стихъ.

Всѣ взглянули на равнину передъ германскими окопами. Краснаго знамени уже не было тамъ.

Мы гнемъ спину подъ дождемъ. Эта грязная, почернѣвшая деревня не ждала насъ и, сгрудившись вдоль спящихъ домовъ, вымокшіе, мы выжидаемъ возвращенія фурьеровъ, отыскивающихъ мѣста для нашего постоя. Нашъ фурьеръ, длинный Ламберъ, только-что вошелъ въ домъ, изъ оконъ котораго съ красными занавѣсками лился кровавый свѣтъ, и съ улицы мы, не разбирая словъ, слышали его голосъ, дружески уговаривавшій обитателя дома. Фермеръ, какой-то упрямый крестьянинъ, кричалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, въ подвалъ я ихъ спать не пущу, говорю я вамъ. Они выпьютъ всѣ мои остатки.

Рота, возвращавшаяся изъ окоповъ, по свистку легла на землю, измученная, забрызганная грязью, вымокшая подъ дождемъ. Они упали тамъ, гдѣ стояли, не глядя, не боясь грязи, которая не могла ихъ уже запачкать, или стали кучками подъ воротами, или усѣлись на своихъ сумкахъ, прислонившись спиною къ стѣнѣ.

Иногда проходилъ офицеръ и, внезапно засвѣтивъ электрическій фонарь, рѣзко освѣщалъ тѣла лежавшихъ и присѣвшихъ людей.

— Гдѣ люди изъ службы связи?.. Гдѣ служба связи? Что за безсмыслица!

Прибѣжалъ фурьеръ, крича:

— Дѣло налаживается, господинъ капитанъ. Я уже нашелъ хорошее мѣсто для лошадей.

Дождь все падалъ, мелкій, холодный, вялый. Тамъ наверху между бѣлесыми домами, какъ между берегами, подобно черной водѣ, плыла ночь.

Весь домъ отъ двора до чердака горланить. Въ кухнѣ, откуда поднимается терпкій дымъ отъ свѣже срубленныхъ дровъ, дерутся изъ-за кружекъ съ питьемъ.

Взбираются по лѣстницѣ, скатываются внизъ, поютъ.

Но здѣсь въ саду спокойно. Я взялъ ведро, перевернулъ его и, лѣниво усѣвшись на него, спиной къ стѣнѣ, какъ въ кресло, замечтался. Раннее утро. День только-что окончилъ свой утренній туалетъ: трава еще вся мокрая. И небо сбрасываетъ съ себя бѣлыя облака, которыя оно раскладываетъ для просушки, какъ бѣлье.

Лѣнивымъ взоромъ, еще тяжелымъ отъ сна, я смотрю на садъ съ его обнаженными деревьями, на поднимающійся отъ земли пары, я отдыхаю, переходя отъ сна къ бодрствованію.

Мы хорошо выспались. Въ первый разъ за пятнадцать дней можно было разуться, снять поясъ, штыкъ, все это противное снаряженіе, сдавливающее тѣло. Я проснулся, какъ легъ, туго завернутый въ одѣяло, — голова въ стѣнномъ шкафу, вмѣсто матраса полъ, вмѣсто подушки мѣшокъ съ фасолью. Мнѣ снился, вѣроятно, прекрасный сонъ: крупицы его еще носились въ моемъ мозгу при пробужденіи, какъ пушинки пуховика.

Капралы, собравшись въ прачешной, дѣлятъ между собой шерстяное бѣлье для своихъ отдѣленій. Съ тѣхъ поръ, какъ стало холоднѣе, еженедѣльно получаются новые пакеты.

У изгороди Сюльфаръ, насвистывая, чиститъ ножные обмотки Жильбера, онъ нашелъ у крестьянъ столовую, гдѣ мы будемъ сообща обѣдать, и уже подумываетъ о завтракѣ. Ҍсть за столомъ, изъ тарелокъ, — это кажется мнѣ слишкомъ прекраснымъ, и я не рѣшаюсь слишкомъ вѣрить этому изъ боязни разочароваться.

— Вотъ она хорошая жизнь, — повторяетъ Сюльфаръ. Вокругъ него человѣкъ шесть иди семь счищаютъ засохшую грязь съ своихъ шинелей.

Съ очаровательной солдатской беззастѣнчивостью два товарища съ обнаженными торсами ищутъ на себѣ вшей. Веронъ держитъ бѣлье на вытянутой рукѣ и разсматриваетъ его, сдвинувъ брови, пристально, какъ художникъ, разглядывающій картину. Затѣмъ, отыскавъ насѣкомое, онъ быстро двумя большими пальцами раздавливаетъ его. Брукъ, наоборотъ, изслѣдуетъ свою рубашку, складку за складкой, уткнувшись въ нее носомъ, и охотится основательно. Отыскавъ большую вошь, онъ вскрикиваетъ:

— Вотъ еще одна, не уйдетъ она отъ меня.

Ногти Верона щелкаютъ и онъ громко считаетъ:

— Тридцать два… Тридцать три…

— Двадцать семь… двадцать восемь, — спокойно вторитъ сѣверянинъ Брукъ.

Я слышу, какъ Фуйяръ кричитъ въ своей берлогѣ, и вотъ онъ самъ показался въ дверяхъ съ обнаженными, черными отъ сажи и лоснящимися отъ жира, руками; на немъ, отъ его расшнурованныхъ башмаковъ до всклокоченныхъ волосъ, при всемъ желаніи, нельзя было бы найти мѣсто, которое можно было бы запачкать. Кожа его, бѣлье, панталоны — все сѣро, запачкано, забрызгано жиромъ.

Минуту онъ строго смотритъ на насъ, недовѣрчиво рыщетъ глазами по саду и кричитъ:

— Что за свинья стащила мое ведро?

Первымъ движеніемъ моимъ было встать и отдать ему ведро. Но нѣтъ, право, я слишкомъ хорошо устроился. Я чувствую себя еще удобнѣе, сидя на ведрѣ, когда захотѣли отнятъ его у меня. Блаженное состояніе сковываетъ меня.

— Не могу же я пойти за водой безъ ведра, не въ башмакахъ же своихъ я ее понесу, — оретъ кашеваръ.

О, нѣтъ, конечно, посовѣтовать это ему нельзя. Однако, я лицемѣрно сжимаю колѣни, чтобы скрыть, на чемъ я сижу, и невинно смотрю на расходившагося Фуйяра, который вопить въ безсильной ярости.

— Коровы!.. Наплевать мнѣ въ концѣ-концовъ. Брошу всю вашу кухонную стряпню, пусть кто хочетъ записывается на мое мѣсто.

Всѣ одѣты по-разному, нѣть даже двухъ сходныхъ обмундированій. Кромѣ послѣднихъ прибывшихъ, насъ обмундировали кое-какъ, благодаря общей неурядицѣ перваго мѣсяца войны, а затѣмъ каждый устраивался какъ могъ. Шинели были всѣхъ оттѣнковъ, всевозможныхъ фасоновъ, разныхъ сроковъ. На высокихъ были слишкомъ короткія, на малорослыхъ слишкомъ длинныя. Тѣ, кто получили новыя шинели небесно-голубого цвѣта, строятъ изъ себя фатовъ. Можно было подумать, что они будутъ воевать въ праздничныхъ нарядахъ. Товарищи смотрятъ на нихъ съ дѣланной ироніей.

И Сюльфаръ, который смотритъ на этихъ франтовъ очарованнымъ взоромъ, мечтаетъ уже, какъ онъ передѣлаетъ свою старую шинель.

— Сдѣлаю себѣ съ каждой стороны по два большихъ кармана, устрою себѣ стоячій воротникъ… Увидишь, у меня не будетъ ни одной складки.

Капитанъ Крюше, обладавшій тонкимъ слухомъ, обернулся, поджавъ губы.