— Мы еще не ушли, — затрясся Фуйяръ.

— Ужъ дѣйствительно не повезло бы намъ, если бы взрывъ произошелъ теперь, — основательно замѣтилъ Лемуанъ.

Равномѣрный стукъ доходилъ до насъ, успокоительно на насъ дѣйствуя. Но теперь мы выжидали не стука заступа, а появленія смѣны. Глухой шумъ донесся до насъ.

— Смѣна… Войдите въ гротъ, освободите имъ мѣсто. Приказанія я самъ имъ передамъ, — сказалъ намъ Бертье.

Мы смотрѣли, какъ проходятъ солдаты неизвѣстнаго намъ полка. Ихъ было только десять и четыре пулеметчика. Послѣдній остановился, различивъ насъ въ темнотѣ галлереи.

— Такъ они подводятъ мину подъ насъ?.. Несомнѣнно, мы взлетимъ на воздухъ. Еще бы, четыре дня…

Мы всѣ старались его успокоить.

— Мало вѣроятія… Смотри, вотъ мы пробыли здѣсь и уцѣлѣли… Эти шутки долго длятся… Не стоитъ волноваться.

Но поверхъ его сумки мы, съ дрожью въ ногахъ, слѣдили за появленіемъ подпрапорщика, такъ торопились мы уйти. Фуйяръ невѣдомо какимъ образомъ уже исчезъ. Наконецъ, вернулся Бертье.

— Впередъ!.. Желаю вамъ удачи, ребята.

И, повернувшись въ Демаши, онъ тихо прибавилъ:

— Бѣдняги, я боюсь за нихъ…

Не будь подпрапорщика, который шелъ передъ нами регулярнымъ шагомъ, мы, можетъ быть, побѣжали бы. Мы боялись этой тусклой Горы Смерти, которую по временамъ всю озаряли вспышки ракетъ. Мы боялись опасности, которую мы чувствовали за собой еще совсѣмъ близко.

Мы спустились по мѣловой дорогѣ, быстро миновали мостикъ надъ ручьемъ, и только тамъ рѣшились оглянуться. Во мракѣ ночи вырисовывалась Гора Смерти, страшная со своими обрубками деревьевъ…

Наскоро поѣли мы при выходѣ изъ окоповъ. Кашевары приготовили подливку, и мы ѣли жадно, не чувствуя уже въ желудкѣ судорогъ отъ голода. Пили вино полными кружками, такъ какъ надо было до ухода опорожнить ведра. Сюльфаръ, похваляясь, разсказывалъ ротѣ исторія о нашемъ пребываніи на Горѣ Смерти, и каждый изъ отдѣленія собиралъ вокругъ себя группу и разглагольствовалъ.

Рота длинной безпорядочной лентой шла вдоль канала. Изъ землянокъ артиллеристовъ, вырытыхъ на берегу, поднимался дымъ, и мы позавидовали ихъ сырымъ ямамъ: — „Везетъ имъ, пробыть всю войну въ такихъ землянкахъ“… Темная вода отражала ночь и тихо плескалась. Перешли рѣку по качающемуся мосту изъ барокъ и бочекъ. Пройдя каналъ, мы вошли въ лѣсъ, и свѣжесть, какъ влажное покрывало, опустилась на наши плечи. Пахло весенней влагой. Гдѣ-то пѣла птичка, не вѣдая, что теперь война.

За нами виднѣлась безконечная линія окоповъ. Вскорѣ она скрылась за деревьями, и высокій лѣсъ заглушилъ надрывный вой пушекъ. Мы удалялись отъ смерти.

Когда мы вошли въ первую деревню, головное отдѣленіе начало потихоньку напѣвать; и машинально мы замаршировали.

Въ эту минуту, внезапно, ночь сотряслась отъ глухого шума, донесшагося издалека — то былъ грохочущій гулъ катастрофы, который подхватило и долго повторяло эхо. Мина взорвалась.

Колонна остановилась, какъ по командѣ. Ни звука… Мы слушали, какъ будто съ этого берега можно было услышать крики; сердца наши сжались. Орудія тоже пріумолкли, прислушиваясь.

Но нѣтъ, ничего не слышно больше, кончено…

— Сколько ихъ было? — спросилъ кто-то изъ рядовъ сдавленнымъ голосомъ.

— Десять… — отвѣтилъ чей-то голосъ. — И четыре пулеметчика.

Нѣтъ, это ужасно, музыка не должна была играть этого…

Человѣкъ, привязанный къ столбу за кисти рукъ, грузно повалился. Платокъ, которымъ повязаны его глаза, образуетъ какъ бы вѣнокъ вокругъ его головы.

Мертвенно-блѣдный священникъ произноситъ молитву, закрывъ глаза, чтобы не видѣть больше.

Никогда, даже въ худшіе часы, мы не ощущали смерть такъ ярко, какъ сегодня. Ее угадываешь, ее чуешь, подобно собакѣ, готовой завыть. Этотъ голубой комокъ — это солдатъ? Онъ, должно быть, еще теплый.

О! Быть вынужденнымъ видѣть это, и навсегда сохранитъ въ памяти его животный крикъ, этотъ ужасный крикъ, въ которомъ чувствовался страхъ, ужасъ, мольба, все, что можетъ слышаться въ воплѣ человѣка, который внезапно видитъ смерть передъ собой. Смерть: небольшой деревянный столбъ и восемь человѣкъ, блѣдныхъ, съ ружьями къ ногѣ.

Этотъ долгій крикъ всѣмъ намъ вонзился въ сердце, какъ гвоздь. И вдругъ среди жуткаго хрипа, который слушалъ цѣлый полкъ, охваченный ужасомъ, прозвучали слова, прощальная мольба: „Попросите прощенія за меня“…

Онъ бросился на землю, чтобы подольше не умирать, и его, неподвижнаго, кричащаго, потащили за руки къ столбу. До самаго конца онъ кричалъ. Слышалось: „мои малютки“… Его раздирающее душу рыданіе среди общаго молчанія было потрясающе, и у дрожащихъ солдатъ была лишь одна мысль, одно желаніе: „О, скорѣй… скорѣй… кончайте. Пусть стрѣляютъ, пусть онъ замолчитъ…“

Трагическій трескъ залпа. Еще выстрѣлъ, одиночный, послѣдній, которымъ пристрѣливаютъ. Кончено…

Затѣмъ намъ пришлось дефилировать передъ его трупомъ. Музыка начала играть „Умереть за отечество“, и роты проходили одна за другой неувѣреннымъ шагомъ.

Бертье стиснулъ зубы, чтобы не видно было его трясущагося подбородка.

Когда онъ скомандовалъ: „Впередъ!“ Вьеблэ, плакавшій навзрыдъ, какъ ребенокъ, вышелъ изъ рядовъ, бросилъ винтовку и упалъ въ нервномъ припадкѣ.

Проходя мимо столба, всѣ отворачивались. Мы не смѣли взглянуть даже другъ на друга, блѣдные, съ ввалившимися глазами, какъ будто мы только-что совершили подлое дѣло.

Вотъ свиной хлѣвъ, въ которомъ онъ провелъ послѣднюю ночь, такой низкій, что онъ могъ стоять тамъ только на колѣняхъ. Онъ, вѣроятно, слышалъ, какъ роты спускались мѣрнымъ шагомъ по дорогѣ къ мѣсту сбора. Понялъ ли онъ?

Его судили вчера вечеромъ въ танцевальной залѣ „Почтоваго кафэ“. Тамъ еще оставались со времени нашего послѣдняго концерта сосновыя вѣтки, трехцвѣтныя бумажныя гирлянды и на эстрадѣ большой плакать, разрисованный музыкантами: „Не волноваться и не прерывать“. Защищалъ его по назначенію какой-то маленькій капралъ, жалкій, смущенный. Когда онъ стоялъ одинъ на сценѣ и руки его безпомощно болтались, казалось, что онъ сейчасъ запоетъ, и представитель правительства смѣялся, прикрывшись рукой въ перчаткѣ.

— Ты знаешь, что онъ сдѣлалъ?

— Прошлой ночью, послѣ наступленія, его назначили въ патруль. Такъ какъ онъ и наканунѣ былъ въ патрулѣ, то онъ отказался идти. Вотъ и все…

— Ты его зналъ?

— Да, онъ былъ изъ Коттвиля. У него было двое маленькихъ дѣтей.

Двое малютокъ ростомъ не выше его столба…

Шумѣла и бурлила въ темнотѣ большая дорога, будто галлерея рудника, когда въ часъ подъема наверхъ внезапно потушатъ всѣ огни. Толпы не видно было, но чувствовалось, какъ она живетъ и движется въ этой черной, какъ чернила, ночи, и каждый отрядъ прокладывалъ себѣ дорогу, и среди суматохи слышался топотъ, гулъ голосовъ, скрипъ колесъ, ржаніе лошадей, ругательства, — все это смѣшивалось, сливалось, какъ сливались въ густой темнотѣ поля, дорога и люди.

Однако, во всей этой суматохѣ былъ порядокъ. Ополченцы направлялись въ тылъ, наши полки шли на позиціи, повозки, грузовики держались своего направленія; роты вплотную шли навстрѣчу другъ другу, отходили къ откосамъ, чтобы дать дорогу мотоциклистамъ: „Право держись! Право!“ Артиллерійскія лошади обдавали насъ своимъ дыханьемъ, огромныя колеса грузовиковъ задѣвали за башмаки, и среди этого людского гула, грохота, безконечнаго топота ногъ колонны наступающей арміи медленно подвигались впередъ.

Сгрудившись вдоль канавы, остановившіеся полки смотрѣли, какъ мы проходили.

Люди вытягивали шеи, какъ бы разыскивая кого-то въ этомъ черномъ потокѣ. Нѣкоторые валялись въ травѣ; тамъ виднѣлись то бѣлый подсумокъ, то красный огонекъ папиросы. Мы перекликались съ ними:

— Какой полкъ?

— Будетъ ли еще деревня до окоповъ?

— Откуда вы пришли?

Шли, задерживаясь, неровнымъ шагомъ, отъ котораго подкашивались ноги.