Иногда останавливались, такъ какъ дорога была загромождена; въ темнотѣ слышно было, какъ звякаютъ цѣпочки мундштуковъ у вставшихъ на дыбы лошадей, и ругаются артиллеристы. Люди хватали насъ за руки.

— Это вы будете наступать? Арабы уже тамъ. Ахъ, если бы вы знали, какая тамъ масса пушекъ…

Фуйяръ, идя рядомъ со мной, отвѣчалъ на это ворчаньемъ:

— А у бошей нѣть пушекъ, нѣть? Старые болтуны. Не могу спокойно слышать этого.

Когда колонна двинулась дальше, пробираясь между двумя рядами артиллерійскихъ повозокъ и лошадей съ пѣной у рта, онъ схватилъ обѣими руками одну изъ лошадей за хвостъ и рѣзко дернулъ. Тяжелый крупъ животнаго даже не шевельнулся.

— Что же, не умѣетъ она брыкаться, твоя старая кляча, — крикнулъ онъ возницѣ, возсѣдавшему на своемъ мѣстѣ. — Хоть бы переломила она мнѣ ногу, чортъ возьми!

Между нашими рядами шелъ мулъ пулеметной команды съ зарядными ящиками на спинѣ, и Фуйяръ плелся за нимъ въ надеждѣ, что онъ его лягнетъ, и, чтобы раздразнить его, онъ принялся дергать его за хвостъ, какъ за шнурокъ звонка. Отупѣвъ, какъ люди, мулъ не обращалъ никакого вниманія.

— Ты съ ума сошелъ! — сказалъ Гамель. — А если онъ тебя ударитъ копытомъ въ животъ?

— Наплевать… Заболѣю и не придется наступать.

Жильберъ шелъ сзади него и шутя какъ бы цитировалъ приказъ по арміи:

— „Всегда проявлялъ храбрость и иниціативу, показывая товарищамъ примѣръ несравненнаго геройства.“

Фуйяръ обернулся:

— Н…ь мнѣ на тебя… Занимайся свой за…

Бреваль, сгибаясь подъ сумкой, прошепталъ: — Храбрости хватаетъ только на руготню… Животныя, глупѣе лошадей…

Едва можно было различить очертанія деревьевъ, такъ темна была ночь, я вдали у нашихъ позицій, гдѣ грохотали наши пушки, не было видно ни единаго отблеска на нависшемъ небѣ. За этой большой темной стѣной разыгрывалось невидимое сраженіе, и по дорогамъ, набухшимъ, какъ артеріи, къ нему притекала новая кровь.

На минуту колонна затопталась на мѣстѣ: „Держись лѣвѣй!“ — кричали передъ нами. Черная масса преградила дорогу: двѣ лошади съ длинными вытянутыми ногами, опрокинутая повозка и трупы, скорбныя очертанія которыхъ угадывались подъ накинутой на нихъ палаткой. Отъ этой груды шелъ приторный и теплый запахъ. Ополченцы поспѣшно наполняли широкую яму, вырытую снарядомъ.

Одинъ изъ ополченцевъ не работалъ. Онъ всталъ на камень и, нагнувшись, разглядывая сверху нашъ людской потокъ, кричалъ:

— Байель Эмиль, пятой роты… Это не пятая рота идетъ? — Эмиль! Эмиль!.. Вы не знаете Байеля, это мой сынъ. Эй! Эмиль!

Колонна, усталая, темная, непроницаемая проходила мимо него.

Никто не отвѣчалъ. На ходу оборачивались и смотрѣли на старика.

За нами раздавался еще его голосъ:

— Эмиль… Вы не знаете Байеля, пятой роты?

Еще бы не знать, конечно, мы знали его… Бѣдный мальчикъ!

Былъ праздникъ, и солдаты, столпившись по обѣимъ сторонамъ улицы, смотрѣли на проходившихъ полногрудыхъ, съ лоснящимися щеками, дѣвушекъ, въ яркихъ кофточкахъ, которыя смѣялись и громко говорили, стараясь походить на парижанокъ. Жадными глазами провожали онѣ ихъ, и выразительными комплиментами привѣтствовали самыхъ красивыхъ.

Дочь мэра, худощавая, анемичная, прошла, опустивъ глаза, съ почтовой служащей, стройной дѣвушкой въ черномъ платьѣ, похожей на продавщицу изъ магазина, которая шла танцующей походкой и, вѣроятно, немного напудрила свои матовыя щеки. Увидя ее, Бурланъ покраснѣлъ, и она улыбнулась ему.

— Идемъ за ней? — предложилъ Сюльфаръ, который только-что постригся и считалъ себя неотразимымъ.

Но Вьеблэ это не интересовало. Онъ длиннымъ колосомъ щекоталъ издали ладонь содержательницы кабачка, которая кокетничала, стоя среди подругъ.

— Оставь, — тихо отвѣтилъ онъ рыжаку, — вотъ увидишь, мы напьемся хорошо.

По другую сторону улицы раздавали ножи.

Происходило это во дворѣ кузнеца. Передъ домомъ люди изъ обоза выгружали тяжелые ящики съ патронами, за которые они брались вчетверомъ, какъ гробовщики за гробъ. Дальше было нѣчто вродѣ толкучки.

На мостовой кучей сложили большіе складные ножи съ деревянными ручками, и фурьеръ Ламберъ, сидя на корточкахъ передъ своимъ товаромъ, раздавалъ ножи по отдѣленіямъ. Всѣ шумѣли, толкались, кричали.

— Мнѣ все равно, — оралъ Ламберъ съ раскраснѣвшимся лицомъ, — меня это не касается… Мнѣ приказали раздать ножи всему второму взводу, я раздаю ножи… Велѣли бы мнѣ раздать вамъ зонты, роздалъ бы зонты… Остальное не мое дѣло… идите объясняйтесь съ начальствомъ…

Мало-по-малу куча ножей уменьшалась.

— Торопитесь! — шутилъ фурьеръ. — Не хватитъ для всѣхъ. Ну, у кого еще нѣть ножа? Седьмое отдѣленіе, живѣй!.. Десять великолѣпныхъ новенькихъ ножей. Это дается вамъ не въ видѣ выигрыша, а для дѣла.

Капралы уходили съ карманами, полными ножей. На улицѣ, чтобы порисоваться передъ дѣвушками, нѣкоторые изъ нихъ открывали свои ножи съ сухимъ прищелкиваніемъ и пробовали остріе на оборотной сторонѣ руки.

— Для чего онъ нуженъ, — сказалъ мнѣ маленькій капралъ нашей роты съ унылымъ лицомъ. — На кой чортъ мнѣ этотъ ножъ, я по профессіи садовникъ.

— А въ отдѣленіи у меня есть даже книжный торговецъ. Развѣ при нашихъ профессіяхъ намъ нуженъ ножъ?

Бертье прогуливался одинъ, задумчивый, какъ всегда, заложивъ руки за спину и опустивъ голову. Я присоединился къ нему. Онъ мнѣ повторилъ все, что онъ узналъ утромъ, при рапортѣ, относительно наступленія. Въ данный моментъ единственный приказъ: прорваться. Во время боя не смѣнятъ ни одну часть; новыя волны будутъ приливать на смѣну разбитымъ волнамъ, и продвигаться будутъ впередъ во что бы то ни стало.

На нашихъ флангахъ будутъ марокканская дивизія, иностранный легіонъ изъ двадцатаго корпуса; сзади — вся армія… Впервые чувствовалось, что готовятся къ настоящему сраженію, а не къ одному изъ тѣхъ трагическихъ столкновеній, но къ одному изъ тѣхъ смѣхотворныхъ передвиженій, въ которыя превращались предыдущія наступленія.

На краю деревни за небольшой рощей тяжелая артиллерія стрѣляла учащенными залпами, ничего не видя передъ собой, кромѣ зеленаго занавѣса орѣшника. Было тепло, и артиллеристы сняли для удобства свои куртки и, обливаясь потомъ, всовывали въ дула орудій снаряды, какъ хлѣба въ печь.

— Никогда такъ усиленно не стрѣляли, — сказалъ намъ одинъ изъ бригадировъ, — каждое орудіе обстрѣливаетъ пространство только въ двадцать метровъ; камня на камнѣ не остается…

Въ ведрѣ воды у пирамиды изъ снарядовъ охлаждались бутылки. Между двумя выстрѣлами артиллеристы въ однѣхъ рубашкахъ подходили, выпивали по глотку и, обтеревъ потъ со лба оборотной стороны руки, снова принимались за свою адскую игру въ шары.

По дорогѣ разгуливали или лежали на откосѣ кавалеристы, лошади ихъ срывали кусками кожу съ деревьевъ. Сначала на нихъ смотрѣли косо, завидуя лучшимъ условіямъ ихъ службы, ихъ лощенной формѣ, а особенно тѣмъ привѣтствіямъ, съ которыми къ нимъ издали обращались дѣвушки, но никто не шутилъ надъ ними, какъ обыкновенно, никто не спрашивалъ ихъ насмѣшливо: „Ты знаешь, гдѣ находятся окопы?“ Вскорѣ, наоборотъ, стали бесѣдовать съ ними по-приятельски. Они говорили намъ:

— Наша задача — преслѣдованіе… Когда вы прорветесь, нагрянемъ мы и атакуемъ ихъ резервы.

За нами ждала цѣлая армія: блиндированные автомобили, понтонеры, эскадроны, 75 мм. батареи, и мы, казалось, чувствовали, какъ вся эта масса подталкиваетъ насъ, давить на насъ. Бесѣдовали, обсуждали, охваченные лихорадочнымъ возбужденіемъ. Высокій артиллеристъ, немного пьяный, повторялъ:

— Я вамъ говорю, что послѣ этого удара война кончится… Это послѣднее наступленіе, ребята…

Никогда мы не видѣли столько разнообразныхъ формъ вплоть до большихъ красныхъ плащей спаги за ржавой рѣшеткой замка. Можетъ быть приподнятое настроеніе всѣхъ этихъ людей заражало насъ и заставляло хотя на одинъ день отдаться этой горячей атмосферѣ надежды…

Машинально, какъ лошади, возвращающіяся въ конюшню, мы направились за ограду, гдѣ Буффіу расположился со своей походной кухней. Человѣкъ двадцать сгрудилось вокругъ деревенскаго стола, и оживленіе царило среди нихъ.