И онъ бережно гладилъ худую голову плачущаго человѣка, Бреваль прошепталъ тише:
— Нѣтъ… Ради дочки… лучше не говорить ей этого всего… Ты ей скажешь, что она должна солидно вести себя, ради дѣвочки… что она должна дать ей счастье, а не служить ей плохимъ примѣромъ. Ты ей скажешь, что надо принести себя въ жертву малюткѣ. Ты ей скажешь, что я просилъ ее объ этомъ передъ смертью, и что тяжело умирать такъ…
Слова выходили изъ его рта такъ же медленно, какъ текли слезы изъ глазъ.
Въ углу, положивъ голову на согнутую руку, рыдалъ Сюльфаръ. Лейтенантъ Морашъ, извѣщенный о событіи, весь посинѣлъ. Онъ хотѣлъ сдержать себя, но видно было, какъ губы и подбородокъ его дрожали.
Бреваль уже не шевелился; слышно было только его короткое свистящее дыханіе. Но вдругъ онъ поднялся на рукахъ Жильбера, какъ будто желалъ выпрямиться, и, крѣпко сжимая его руку, онъ простоналъ, задыхаясь:
— Нѣть… нѣтъ… я хочу, чтобы она знала… Я слишкомъ измучился… Ты ей скажешь, что она распутная баба, ты ей скажешь…
Онъ говорилъ съ трудомъ, и, обезсиленный, долженъ былъ остановиться. Голова его тяжело упала на руку Жильбера, шинель котораго обагрилась кровью. Онъ былъ блѣднѣе умирающаго, укачивалъ его и тихонько обтиралъ ему губы, на которыхъ лапались розовые пузырьки кровавой пѣны. Бреваль сдѣлалъ попытку снова открыть глаза, приподнять тяжелѣвшія вѣки и хотѣлъ снова заговорить:
— Ради счастья дѣвочки… не надо… Ты ей скажешь, а… ты…
Невысказанная просьба его замерла, и глаза бѣднаго умирающаго стали угасать. И какъ бы пытаясь сохранить ему еще мгновеніе жизни, пряча его отъ смерти, Жильберъ прижималъ его къ груди, щека къ щекѣ, поддерживалъ его подъ мышки и орошалъ слезами его лобъ.
* * *
— Они наступаютъ!
Жильберъ и я ошеломленные сразу вскочили. Ощупью ищемъ мы винтовки и срываемъ палатку, заграждающую входъ.
— Они идутъ по разбитой дорогѣ!
Кладбище сотрясается отъ взрыва гранатъ, пылаетъ, трещитъ. Это какое-то внезапное бѣснованіе пламени и треска среди ночной темноты. Всѣ стрѣляютъ. Ничего неизвѣстно, никакихъ приказаній нѣтъ — они наступаютъ, они на дорогѣ, вотъ и все…
Передъ нами пробѣгаетъ человѣкъ и падаетъ, какъ бы споткнувшись. Мелькаютъ тѣни, бѣгутъ впередъ, отступаютъ. Изъ разрушенной часовни поднялись красныя ракеты, призывая къ защитѣ. Затѣмъ сразу какъ бы разлился дневной свѣтъ: большія блѣдныя звѣзды вспыхнули надъ нами и, какъ при свѣтѣ маяка, показались бѣгающія среди крестовъ привидѣнія. Повсюду взрываются гранаты. Пулеметъ, какъ змѣя, проскальзываетъ подъ каменную плиту и начинаетъ быстро трещать, осыпая пулями развалины.
— Они на дорогѣ, — повторяютъ голоса.
И, прислонившись къ откосу, люди безостановочно бросаютъ черезъ стѣну гранаты. Стрѣляютъ поверхъ бруствера безъ прицѣла. Всѣ могилы разверзлись, всѣ мертвые встали, и, еще ничего не видя, они стрѣляютъ въ темнотѣ, стрѣляютъ въ ночь и въ людей.
Воняетъ порохомъ. Бѣлыя ракеты, падая, отбрасываютъ фантастическія тѣни на это заколдованное кладбище. Около меня Мару, укрывая голову, стрѣляетъ между двумя мѣшками, изъ которыхъ сыплется земля. Среди щебня извивается человѣкъ, какъ червякъ, перерѣзанный ударомъ лопаты. И снова взлетаютъ красныя ракеты, какъ бы крича: „Огненную завѣсу! Огненную завѣсу!“
Падаютъ снаряды, все разрушая, все опрокидывая. Стрѣляютъ залпами, и это похоже на пятикратный раскатъ грома.
— Стрѣляйте! Стрѣляйте! — рычитъ Рикордо, котораго не видно.
Оглушенные, отупѣлые, мы снова и снова заряжаемъ раскалившіяся винтовки. У Демаши вышли всѣ патроны, онъ подобралъ всѣ гранаты съ упавшаго товарища и яростно бросаетъ ихъ. Среди треска слышны крики, стоны, но на нихъ никто не обращаетъ вниманія. На мгновеніе ракеты освѣщаютъ высокаго убитаго человѣка, растянувшагося во всю длину на могильной плитѣ, какъ каменное изваяніе. Наконецъ, налетаетъ шквалъ нашихъ орудійныхъ выстрѣловъ, наша огненная завѣса. Снаряды слѣдуютъ одни за другими, и надъ нами какъ бы образуется желѣзное загражденіе. Посреди кладбища снаряды взрываютъ землю, придавливая солдатъ подъ плитами, добивая раненыхъ у подножья крестовъ. Въ гробницахъ, среди щебня, ползаютъ, слышатся стоны. Кто-то падаетъ около меня и съ хрипомъ яростно хватаетъ за ногу.
На головы наши обрушиваются удары за ударами. Снаряды падаютъ такъ близко, что шатаешься, ослѣпленный взрывами. Наши и германскіе снаряды сталкиваются и съ воемъ набрасываются другъ на друга. Ничего нельзя разобрать, ничего нельзя понять. Красный огонь, дымъ и трескъ…
Чьи это орудія стрѣляютъ такъ низко — германскія или наши, 75-миллиметровыя?
Огненная погоня окружаетъ насъ, впивается въ насъ… Обломки сломанныхъ крестовъ со свистомъ засыпаютъ насъ… Шрапнели, гранаты, снаряды, даже гробницы — взрываются, все летитъ въ воздухъ, какъ при изверженія вулкана. Разверзшаяся ночь раздавитъ и проглотитъ насъ всѣхъ…
— На помощь! Спасите! Убиваютъ людей!
XIII
ДОМЪ СЪ БѢЛЫМЪ БУКЕТОМЪ
Мы кончаемъ обѣдать. Какъ было бы хорошо, если бы только они замолчали. Желтый огонекъ свѣчи мерцаетъ въ пустой бутылкѣ. На днѣ кружекъ осталось немного вина, бѣлаго, слегка мутнаго вина, которое липнетъ къ пальцамъ и ласкаетъ горло. Въ печкѣ, потрескивая, горятъ большія полѣнья.
Наклонившись надъ дымящейся кастрюлей, Сюльфаръ, красный и потный, разогрѣваетъ намъ вино. Онъ засучилъ рукава до локтей и широко раскрылъ рубашку на своей волосатой груди. На лѣвой сторонѣ висятъ у него, въ видѣ брошки, шесть англійскихъ булавокъ — единственное, что осталось у него отъ штатской одежды. Лемуанъ сидитъ у огня, на чурбанѣ, мирно опустивъ свои широкія руки между колѣнъ, и, слегка посвистывая, смотритъ, какъ орудуетъ его товарищъ, и подозрительный Сюльфаръ чувствуетъ въ этомъ невинномъ насвистываніи критику.
— Не думаешь ли ты меня учить, какъ приготовлять горячее вино, селедочная чешуя, — ядовито издѣвается онъ. — Я говорю и настаиваю, что на литръ вина надо прибавлять по двѣ кружки воды и положить по пяти хорошихъ кусковъ сахара на кружку.
— Это слишкомъ много, — спокойно отвѣчаетъ Лемуанъ. — Не почувствуешь вина.
— Не почувствуешь вина, ты говоришь!
Но вмѣсто того, чтобы разсердиться, Сюльфаръ только пожимаетъ плечами, какъ бы добровольно соглашаясь выслушивать оскорбленія.
— Предпочитаю не спорить съ тобой, ты сейчасъ же начинаешь злиться.
Лемуанъ не отвѣчаетъ. Онъ плюетъ въ огонь и задумывается… Вино шипитъ въ кастрюлѣ.
Стѣны фермы старыя, плотныя, почернѣвшія. Въ окнѣ маленькія пыльныя стекла, сквозь которыя падаетъ колеблющійся лунный свѣтъ.
— Сидишь, будто у себя дома, — счастливо шепчетъ кто-то.
Рѣдкія минуты счастья выпали на нашу долю, и мы встрѣчаемъ ихъ, какъ друга, котораго не надѣялись уже увидѣть. Рѣдкія мгновенія, когда вспоминаешь, что былъ человѣкомъ, былъ хозяиномъ своей жизни. Столъ, лампа, пылаетъ огонь, — вотъ оно прошлое, оно возвращается…
Кто-то бѣжитъ по двору, и, запыхавшись, входитъ Буффіу.
— Эй, ребята, — говоритъ онъ, бросая на столъ мѣшокъ чечевицы. — Намъ предстоитъ развлеченіе. Я васъ угощаю въ заведеніи, гдѣ есть курочки.
Всѣ повернулись въ нему съ интересомъ и съ недовѣріемъ.
— Что? Ты врешь… Нѣтъ, кромѣ шутокъ, ты хочешь одурачить насъ.
Но сіяющее лицо нормандца, его туго натянутая лоснящаяся кожа, блестящіе глаза — все доказывало, что онъ не вретъ.
— Курочки, и очень доступныя, — подтвердилъ онъ. — Курочки, которыя только и ждутъ васъ.
— И дождутся! — завопилъ Сюльфаръ.
Всѣ встали и, толкаясь, окружили Буффіу.
— Это разсказалъ мнѣ высокій Шамбозъ изъ обоза… Это на краю деревни, большой домъ съ закрытыми ставнями, какъ и полагается. А чтобы долго не искать, дѣвицы прицѣпили въ двери бѣлый вѣнокъ.
Поднялся шумъ, смѣхъ, крики. Загорѣвшись желаніемъ, они торопливо собирались и шутя похлопывали другъ друга. Брукъ лихорадочно натягивалъ штаны, оборачивая, во не стягивая, фланелевый поясъ вокругъ тѣла.
