Покрикивая, собиралъ онъ роту — теперь это была его рота, такъ какъ Крюше былъ убитъ — и грубо будилъ спящихъ, тыча въ нихъ концомъ тросточки.

— Ну, лѣнтяи, я скомандовалъ; ружья на плечо, — кричалъ онъ передъ самымъ носомъ маленькаго Брука, который вставалъ пошатываясь, съ заспанными глазами.

Съ проклятіями и ругательствами стали снаряжаться. Затѣмъ усѣлись на грузовики. Всѣ размѣстились сразу, сложили сумки на дно грузовиковъ, и можно было еще свободно сидѣть, раскинуться и устраиваться поудобнѣе.

— Они должны были это предвидѣть, — сказалъ, пожимая плечами, шофферъ, стоя на колѣняхъ на своемъ сидѣньи и глядя на насъ. — Они заказали какъ разъ столько грузовиковъ, чтобы можно было привезти васъ всѣхъ, а васъ уже не такъ много теперь, не правда ли…

Тогда только мы замѣтили пустыя мѣста. Сколькихъ не хватало… Мнѣ казалось, что я еще вижу длиннаго Ламбера, старающагося шутить, старика Гамеля, курившаго трубку въ своемъ уголкѣ, и Фуйяра, который усѣлся сзади, спустилъ ноги и при каждой встряскѣ говорилъ:

— Если бы только мнѣ удалось свалиться и сломать себѣ шею.

Грузовики тронулись, поднимая густыя облака пыли, которая осѣдала на рѣсницахъ, на усахъ и на бородахъ шофферовъ, какъ бѣлая пудра. Усталые, измученные отъ жары, одурманенные плохимъ виномъ, мы полудремали, не въ силахъ уснуть, такъ какъ насъ слишкомъ трясло. Только Брукъ сейчасъ же началъ храпѣть, лежа на спинѣ, и его голова съ желтыми, какъ солома, волосами подскакивала на сумкѣ.

Изъ грузовиковъ обмѣнивались знаками, криками съ жителями деревень, и вспотѣвшія дѣвушки въ рубашкахъ съ вырѣзомъ на груди посылали намъ поцѣлуи.

Мы удалялись отъ войны; въ окнахъ были стекла, на крышахъ — черепицы. Вдругъ грузовики запрыгали по мостовой, и тотчасъ изъ переднихъ грузовиковъ послышались крики. Всѣ головы высунулись изъ-подъ брезентоваго навѣса, всѣ тѣла свѣсились назадъ, и вотъ изъ всѣхъ грузовиковъ раздались бѣшеные привѣтственные клики: сказочное видѣніе, двойное чудо — мы увидѣли желѣзную дорогу, настоящую желѣзную дорогу, съ настоящими вагонами для штатскихъ, и на перронѣ вокзала женщину въ городскомъ нарядѣ.

За желѣзнодорожнымъ переѣздомъ мы попали въ маленькій городокъ, съ магазинами, тротуарами, женщинами, кофейнями; отупѣлые, ослѣпленные, мы смотрѣли на все, какъ дикари, и безъ устали радостно горланили.

Въ одномъ, украшенномъ цвѣтами, окнѣ показалась красивая бѣлокурая головка — всѣ головки, мелькнувшія на мгновенье, красивы — и мы привѣтствовали ее длительнымъ возгласомъ, а она высунулась изъ окна и, когда вихрь уже пронесся, еще долго прислушивалась, наклонясь, къ крикамъ, замиравшимъ въ пыльной дали.

Грузовики все катились, и никто не жаловался на слишкомъ долгую дорогу. Хотѣлось, чтобы между нами и войной было какъ можно больше деревень, полей, километровъ. Тѣмъ лучше, не слышно будетъ больше пушекъ. Мы завидовали счастливымъ деревнямъ, мелькавшимъ между деревьями, завидовали фермамъ съ красными черепицами — для насъ это были только мѣста постоя.

Подъ брезентовыми навѣсами становилось слишкомъ жарко, солнце палило прямо на нихъ. Утомленные, мы перестали горланить, намъ хотѣлось поспать… Наконецъ, грузовики замедлили ходъ и затѣмъ остановились.

Ноги ныли, голова отяжелѣла, тѣло было разбито. Ворча, подвязывали сумки, которыя никогда не казались такими тяжелыми.

Почему насъ не высадили въ самой деревнѣ?.. Видно, что они не знаютъ, что такое усталость, они-то не устали…

Нѣкоторые, сойдя съ грузовика, тотчасъ повалились на траву. Другіе шли прихрамывая, такъ какъ ноги наши вспухли въ затвердѣвшихъ башмакахъ, которые мы не снимали втеченіе двухъ недѣль. Они опирались на ружья, прислонялись къ деревьямъ, и никакое усиліе воли не могло бы уже заставить выпрямиться эту кучу забрызганныхъ грязью хромающихъ людей.

Бурланъ подъѣхалъ на своемъ низкомъ велосипедѣ и окликнулъ меня:

— Жакъ!.. Мы пройдемъ по деревнѣ церемоніальнымъ маршемъ, съ оркестромъ впереди. Генералъ на площади.

Съ откоса, гдѣ лежали солдаты, приподнялись возмущенныя лица; нѣкоторые, прихрамывая, подошли къ намъ.

— Какъ? Парадъ, теперь? Что они издѣваются надъ нами? Мало мы и безъ того измучились?

— Нѣтъ, генералъ хочетъ сосчитать тѣхъ, которыхъ онъ еще не успѣлъ убить…

— Ну, я не пойду, пусть Морашъ оретъ…

Громче всѣхъ кричалъ Сюльфаръ:

— Они годны только на то, чтобы гарцовать… Въ окопахъ ихъ не видно…

— Дѣлать смотръ послѣ всего, что мы вытерпѣли, это преступленіе, — солидно высказался Лемуанъ. — Не слѣдовало бы идти.

Въ это время подъѣхалъ автомобиль, и изъ него вышелъ Бертье. Его грязная шинель затвердѣла и топорщилась отъ грязи; за стеклами пенснэ видны были впавшіе глаза, онъ шелъ, еле передвигая ноги. Онъ, видимо, едва держался на нихъ.

— Довольно съ насъ, господинъ лейтенантъ, — заявилъ Сюльфаръ съ твердымъ достоинствомъ свободнаго человѣка. — Мы не въ состояніи маршировать передъ зѣваками.

— Очень можетъ быть, но тамъ генералъ, — мягко отвѣтилъ Бертье. — Ну, друзья мои, ружья на плечо… Тамъ стоитъ батальонъ новобранцевъ, надо имъ показать, что мы не полкъ молодыхъ дѣвицъ.

Солдаты, хоть и ворчали, но стали надѣвать снаряженіе.

— Направо, по четыре въ рядъ!

На дорогѣ уже строился оркестръ, и развертывали знамя.

— Впередъ!.. Маршъ!

Полкъ тронулся. Во главѣ шелъ оркестръ и игралъ полковой маршъ. Сначала шли тяжело, но потомъ ритмъ становился все отчетливѣе, и ноги начали ступать регулярнымъ шагомъ. Маршировали манекены изъ грязи, въ грязныхъ башмакахъ, въ грязныхъ шинеляхъ, съ грязными ремнями и съ фляжками, похожими на большіе куски глины.

Легко раненые не вышли изъ рядовъ, но они не казались блѣднѣе, истощеннѣе другихъ. У всѣхъ подъ шлемами былъ одинъ и тотъ же кошмарный обликъ — процессія привидѣній.

У прифронтовыхъ крестьянъ сердца очерствѣли, и, послѣ столькихъ ужасовъ, ихъ уже ничто не трогало; но когда показалась первая рота этого вставшаго изъ могилы полка, лица ихъ преобразились.

— Охъ! бѣдняги…

Какая-то женщина заплакала, за ней другія, затѣмъ зарыдали всѣ… Молодая дѣвушка, служащая на почтѣ, съ красными глазами, съ закинутой назадъ головой, махнула намъ своимъ мокрымъ отъ слезъ платкомъ, крикнула что-то и разрыдалась. Всю дорогу, около всѣхъ домовъ насъ чествовали слезами, и только теперь, видя, какъ онѣ плачутъ, мы поняли, сколько мы выстрадали.

Вотъ уже три дня, какъ мы держимся на кладбищѣ, осыпаемомъ снарядами. Мы ничего не можемъ подѣлать, мы можемъ только ждать. Когда все кладбище будетъ разрушено, когда останутся только обломки камней и остатки людей, тогда они перейдутъ въ наступленіе. И потому необходимо, чтобы нѣкоторые уцѣлѣли, чтобы не всѣ погибли.

Рота заперта въ этихъ четырехъ стѣнахъ, которыя обваливаются и разрушаются, она отрѣзана отъ полка тяжелыми снарядами, взрывающими развалины, пулеметами, обстрѣливающими всѣ подступы къ кладбищу.

По вечерамъ нѣсколько человѣкъ уходятъ за пищей, нѣсколько санитаровъ отваживаются пробраться къ намъ. И быстро притаившись, они выносятъ человѣка изъ большого семейнаго склепа, гдѣ вотъ уже нѣсколько дней стонутъ раненые, лишенные необходимой помощи. Они крадутъ у кладбища его жертву.

Ихъ еще шесть въ этомъ склепѣ, который боши расширили. Если наклониться надъ могилой, гдѣ они лежатъ, то вдыхаешь ужасный запахъ лихорадящихъ больныхъ и слышишь ихъ умоляющіе стоны и непрерывный хрипъ. Одинъ здѣсь уже недѣлю, оставленный своимъ полкомъ. Онъ уже не произноситъ ни слова. Онъ чудовищно худъ, у него огромные глаза, впавшіе, обросшіе волосами щеки, и исхудавшія руки, и ногтями онъ скребетъ камень. Онъ не двигается, чтобы не растревожить унявшуюся боль раздробленныхъ ногъ, но онъ стонетъ отъ страшной жажды.

Ночью ему приносятъ воды, кофе, когда намъ его доставляютъ. Но съ полдня всѣ фляжки пусты. Тогда, въ сильномъ жару, онъ вытягиваетъ шею и жадно лижетъ плиту гробницы, гдѣ сочится вода.