И Жильберъ упалъ, почувствовавъ только сильный ударъ по головѣ, ощущая на лицѣ адское дуновеніе, ничего не слыша, ничего не понимая.

Когда онъ пришелъ въ себя, голова у него была тяжелая, онъ боязливо пошевелилъ ногами. Ноги повиновались, онѣ двигались… Нѣть, ноги въ цѣлости. Онъ провелъ рукою по лицу… А, оно въ крови. Попало въ лобъ, у виска. Я наклонился надъ нимъ в сказалъ:

— Это ничего… Просто порѣзъ.

Онъ мнѣ не отвѣтилъ, еще оглушенный, и нѣкоторое время оставался неподвижнымъ. Какъ разъ противъ него стоялъ на колѣняхъ Гамель, уткнувшись лицомъ въ землю. Онъ не шевелился, не дышалъ, но Жильберъ не осмѣлился заговорить съ нимъ, даже дотронуться до него, чтобы еще на минуту сохранить иллюзію, что онъ не умеръ. Затѣмъ онъ спросилъ Лемуана, избѣгая произнести роковое слово:

— Уже, а?

Тотъ вмѣсто отвѣта указалъ ему на тонкую струйку крови, пересѣкавшую шею между каской и шинелью. На днѣ воронки лежало, по крайней мѣрѣ, десять труповъ. Между двумя залитыми кровью шинелями изъ-подъ труповъ видно было блѣдное лицо съ широко открытыми испуганными глазами. Мертвый или живой?

Жильберъ вынулъ свой санитарный пакетъ и перевязалъ себѣ лобъ. Онъ вытеръ платкомъ со щеки кровь, которая текла теплой струей, затѣмъ, чтобы охладить горящую голову, прижалъ ее къ холодному дулу винтовки. Во время короткаго затишья онъ услышалъ справа стрѣльбу и взрывы гранатъ. Смутная мысль мелькнула у него: они опять будутъ наступать. Но у него не хватило мужества приподнять голову, чтобы взглянуть на равнину.

Раздался яростный залпъ, затѣмъ шрапнель разорвалась какъ разъ надъ нашей воронкой. Жильберъ на минуту замеръ, сердце его остановилось. Вслѣдъ за тѣмъ однимъ прыжкомъ онъ приподнялся, вскочилъ на край воронки и побѣжалъ. Онъ хотѣлъ укрыться въ другой ямѣ, гдѣ угодно, лишь бы не оставаться больше въ этой канавѣ, въ этой зіяющей могилѣ. Раздался еще залпъ, онъ легъ и вытянулся. Потомъ привскочилъ и, обезумѣвъ, кинулся направо, налѣво, спотыкаясь о тѣла. Всѣ воронки были заняты, вездѣ изувѣченные трупы, растерянные раненые, насторожившіеся солдаты.

— Нѣть ли у тебя мѣста?

— Нѣтъ… Со мной раненый товарищъ.

Онъ минуту повертѣлся, потомъ легъ ничкомъ за пригоркомъ. Сердце его сильно билось, какъ животное, которое онъ придавилъ бы своимъ тѣломъ. Задыхаясь, онъ прислушивался къ пушкѣ безъ единой мысли въ лихорадочномъ мозгу. Вдругъ онъ подумалъ:

— Но, вѣдь, я убѣжалъ…

Онъ повторилъ себѣ это нѣсколько разъ, не понявъ сначала какъ слѣдуетъ. Но, приподнявъ голову, онъ увидѣлъ, что ему дѣлаетъ знакъ Лемуанъ. Тогда онъ бѣгомъ, однимъ духомъ, помчался къ воронкѣ.

Эта трагическая яма съ взрытыми краями походила, на давильню, и чтобы не топтать тѣлъ товарищей, наполнявшихъ этотъ чанъ, надо было держаться края канавы, цѣпляясь пальцами за обваливающуюся землю. Жильберу показалось, что онъ лишается чувства. Онъ не ощущалъ ни страданія, ни волненія, а скорѣе усталость.

День приходитъ къ концу, и туманъ спускается на равнину. Слѣва еще слышна стрѣльба, но она похожа на огонь, который вотъ-вотъ погаснетъ.

Что произошло съ полдня? Мы стрѣляли, солнце жгло насъ, голова у насъ отяжелѣла, горло пересохло. Наконецъ, прошелъ дождь, и эта гроза освѣжила насъ, дождь залилъ сжигавшую насъ всѣхъ лихорадку. Артиллерія все сметала съ равнины, охваченная яростью на то, что еще остаются тамъ живые люди. Затѣмъ, намъ показалось, что боши наступаютъ на насъ. И мы стрѣляли, стрѣляли… Совсѣмъ близко видны согнутыя тѣла нѣмцевъ, запутавшихся въ своихъ собственныхъ проволочныхъ загражденіяхъ. Я замѣчаю одного съ гранатами у пояса, онъ иногда поднимаетъ руку и въ предсмертной агоніи бьетъ рукой по воздуху. Не смѣна ли идетъ? Подходятъ люди и, согнувъ спину, перебѣгаютъ отъ воронки къ воронкѣ.

— Эй, ребята, кончено? Мы смѣняемся? Какой полкъ?

— Нѣтъ, это солдаты службы связи.

— Ну, что же? Насъ смѣняютъ?

— Нѣтъ… Вы должны остаться здѣсь еще на ночь. Подкрѣпленіе придетъ съ кирками, съ лопатами. Придется укрѣпиться здѣсь.

Изъ всѣхъ ямъ вылѣзали люди и подползали на четверенькахъ.

— Что? Оставаться здѣсь? Что за шутки… Отъ роты осталось всего человѣкъ тридцать.

— Всегда одни и тѣ же остаются… Мнѣ наплевать, я раненъ, я уйду…

— Такой приказъ, — повторяютъ солдаты службы связи. — Надо держаться. Насъ смѣнятъ завтра.

Жильберъ чувствуетъ себя слабымъ, въ головѣ у него пустота. Онъ хотѣлъ бы не шевелиться и спать, спать. Бѣлье его прилипло къ спинѣ. Дождь? Потъ?

Артиллерія смолкла, обезсиленная, надорвавъ глотку. Теперь слышнѣе стали жалобы и стоны…

Подождите, дорогіе мои, подождите, не кричите, скоро придутъ санитары.

Приближается ночь…

И молчаливый вечеръ тихо ткетъ свою туманную ткань, — одинъ большой саванъ изъ сѣраго покрова для столькихъ мертвецовъ, которые лишены его.

Изъ канавъ, изъ ямъ выходитъ большое измученное стадо, полкъ, облѣпленный засохшей грязью, и вразсыпную идетъ по полямъ. Лица у насъ блѣдныя и грязныя, омытыя только дождемъ. Мы тащимся, согнувшись, втянувъ шеи.

Когда мы поднялись вверхъ, я остановился и оглянулся, чтобы въ послѣдній разъ увидѣть и сохранить въ душѣ картину этой широкой равнины, перерѣзанной окопами, изрытой снарядами, съ тремя отбитыми нами деревнями: съ тремя грудами сѣрыхъ развалинъ.

Какой тоской вѣетъ отъ панорамы побѣды! Подъ саваномъ тумана еще скрыты нѣкоторые ея углы, и я ничего не узнаю на этой огромной картѣ перевернутой вверхъ дномъ земли. Всѣ знакомыя мѣста сливаются и путаются; это та же равнина, но она вся взрыта вплоть до бѣлаго песчаника, это опустошенная земля безъ деревца, безъ крыши, безъ признака живого существа, и повсюду на ней крошечныя пятна: трупы, трупы…

— Боши оставили здѣсь двадцать тысячъ труповъ, — воскликнулъ полковникъ, гордый нашими успѣхами.

А сколько оставили французы?

Нужно было десять дней держаться на этой угрюмой равнинѣ, гибнуть батальонамъ за батальонами, чтобы присоединить къ нашей побѣдѣ кусочекъ поля, разрушенную дорогу и развалины нѣсколькихъ домишекъ. Но какъ я ни ищу, я ничего не узнаю. Мѣста, гдѣ мы столько выстрадали, совершенно сходны со всѣмъ остальнымъ полемъ, затеряннымъ въ туманѣ. Это гдѣ-то тамъ… Пропадаетъ приторный запахъ труповъ, чувствуется только запахъ хлора вокругъ бочекъ съ водой. Но я уношу съ собой, въ головѣ, въ кожѣ, ужасное дыханье смерти. Оно навѣки осталось во мнѣ: теперь мнѣ знакомъ ароматъ состраданія.

По мѣрѣ того, какъ мы отдалялись отъ позицій, остатки взводовъ сходились, роты вновь объединялись. Мы смотрѣли другъ на друга, и намъ становилось страшно.

На жидкой травѣ лежали солдаты, они встали и направились къ намъ. Вечеромъ имъ предстояло идти на позиціи.

— Что, земляки, тяжело?

— Убійственный участокъ.

И Бреваль прибавилъ только движеніемъ подбородка, указывая на измученную кучку:

— Вотъ все, что осталось отъ роты…

Съ опущенной головой прошли мы по жалкому мѣстечку съ окнами безъ стеколъ, съ поврежденными крышами, затѣмъ насъ остановили въ полѣ около большой дороги, гдѣ поджидали грузовики. Тамъ мы поѣли: мы жадно уписывали горячій рисъ, наполняя имъ желудокъ, и запивали его полными чашками кофе, обжигавшаго ротъ, не столько изъ-за голода, сколько изъ животнаго наслажденія ѣсть, вознаградить себя за дни лишеній, насытиться, почувствовать, что желудокъ полонъ. Водку роздали полными кружками, вина было сколько угодно.

Наиболѣе усталые заснули. Остальные, собравшись небольшими группами, бесѣдовали съ шофферами и автомобильной командой. Говорили всѣ разомъ, лихорадочно, несвязно дѣлясь своими, еще живыми, впечатлѣніями, желая, казалось, сбросить съ себя бремя слишкомъ тяжелыхъ воспоминаній. Автомобилисты, болѣе взволнованные, чѣмъ мы сами, слушали и давали намъ объясненія по поводу сраженія, о которомъ мы ничего не знали, такъ какъ только они читали газеты.

— Чортъ возьми, вотъ идетъ Морашъ…

Мы не видѣли его уже десять дней, съ того самаго утра, когда началось наступленіе. Онъ ни на минуту не вылѣзалъ изъ перваго попавшагося ему вонючаго подвала, который онъ занялъ, какъ постъ для командованія, и онъ вышелъ теперь оттуда съ выцвѣтшимъ лицомъ, съ безкровными губами, съ прищуренными глазами.