Боль постепенно становилась легче и въ его лихорадочномъ мозгу мелькнула мысль:

— Не слѣдуетъ лежать неподвижно… Если я потеряю сознаніе, то меня не замѣтятъ и оставятъ здѣсь умирать. Нужно приподняться, нужно звать на помощь.

Онъ напрягъ всю свою волю и рѣшилъ: „Я прислонюсь въ дереву и перевяжу рану… Потомъ, когда будутъ проходить солдаты, я начну кричать… Это необходимо… Дѣло идетъ о жизни…“

Онъ еще ни разу не рѣшился дотронуться до своей раны, онъ боялся этого я даже отставлялъ руку подальше отъ живота, чтобы не чувствовать, не знать.

— Кровотеченіе, должно быть, остановилось, — подумалъ онъ. — Сдѣлаю себѣ перевязку.

Стиснувъ зубы, чтобы не закричать, онъ съ трудомъ приподнялся, проползъ и свалился спиной къ дереву. Боль проснулась и, лихорадочно пульсируя, ударяла въ поясницу. Закрывъ глаза, онъ предоставилъ себѣ минутный отдыхъ: ему казалось, что онъ уже сдѣлалъ кое-что для своего спасенья.

Онъ взялъ изъ своей патронной сумки санитарный пакетъ и разорвалъ обертку. Теперь нужно было добраться до раны, дотронуться до нея. Руки его нѣсколько разъ опустились къ животу, но онъ колебался, не рѣшался. Наконецъ, онъ пересилилъ себя и, держа наготовѣ бинтъ, рѣшительно дотронулся до раны. Это было надъ пахомъ, съ лѣвой стороны.

Шинель его была разорвана, и боязливые пальцы его коснулись чего-то липкаго. Медленно, чтобы не было больно, онъ разстегнулъ ремень, пріоткрылъ шинель и штаны и попробовалъ приподнять рубашку. Это было ужасно, ему казалось, что онъ вырываетъ себѣ внутренности, отдираетъ куски мяса… Измученный, онъ остановился, положивъ руку на голое тѣло. Онъ почувствовалъ, какъ что-то теплое стекаетъ по пальцамъ. Тогда онъ испугался, и чтобы остановить кровь, взялъ бинтъ и, не разворачивая его, приложилъ его, какъ тампонъ, къ ранѣ.

Онъ положилъ на него обертку изъ плотной марли, затѣмъ носовой платокъ и, чтобы все это держалось лучше на сочащейся кровью ранѣ, натянулъ штаны, — это была страшная мука, какъ бы раздробившая ему поясницу.

Наконецъ, онъ обезсилѣлъ и, опустивъ руки, закинувъ голову, весь отдался ощущенію боли. Онъ прерывисто дышалъ, хриплое дыханіе вырывалось изъ его груди.

Въ глазахъ у него потемнѣло, какъ будто мракъ наполнилъ ихъ. На его заледенѣвшемъ туловищѣ, казалось, горѣла охваченная жаромъ голова, и ночной холодный вѣтеръ не освѣжалъ его лба. Нѣсколько крупныхъ и тяжелыхъ капель дождя, упавшихъ на лицо, доставили ему безконечное облегченіе. Онъ хотѣлъ бы лежать такъ все время, пока подойдутъ санитары.

Мысли лихорадочно проносились въ его мозгу. Въ темнотѣ стали раздаваться трагическіе голоса. Онъ услышалъ, какъ нѣмецъ умолялъ съ акцентомъ:

— Сюда… Раненый французъ… Подойдите, французъ.

Затѣмъ, внезапно раздался ужасный смѣхъ, безумный смѣхъ, потрясшій ночную мглу.

— Эй, товарищи, — послышался крикъ другого раненаго, — я уже не буду больше солдатомъ… Пойдите сюда, ребята, посмотрите, я не могу быть солдатомъ, у меня нѣтъ больше ногъ.

Умирающіе будили другъ друга, перекликались… Затѣмъ снова воцарилась холодная тишина.

Жильберъ чувствовалъ, что голова его тяжелѣетъ, что тѣло нѣмѣетъ… Онъ еще разъ выпрямился. Теперь, когда уже наступила ночь, конечно, придутъ санитары, или подкрѣпленіе, кто-нибудь… Не надо засыпать, не надо умирать. Положивъ ладони на холодную и мягкую землю, подставивъ лицо подъ освѣжающій дождь, онъ всматривался въ безпросвѣтную ночь и не слышалъ ни движенія, ни шороха…

Долго придется такъ лежать, — сколько понадобится, пока не придутъ. Не нужно большо ни о чемъ думать, принудить себя ни о чемъ не думать. Тогда сдавленнымъ голосамъ, какъ бы пугаясь самого себя, онъ запѣлъ:

Онъ видѣлъ Сюльфара, горланящаго эту пѣсню во всю глотку. И маленькій Брукъ танцовалъ, идя за нимъ, ибо онъ, вѣдь, не умеръ…

Дождь теперь зачастилъ, падая холодными струями, глухо барабаня по шинелямъ убитыхъ… Ледяными струйками катился дождь по его щекамъ и умѣрялъ его жаръ… Въ бреду, ничего не понимая, онъ продолжалъ пѣть прерывающимся голосомъ:

Ночь, казалось, замаршировала, шлепая на тысячахъ водяныхъ лапъ. Трупъ, сидѣвшій на землѣ, скользнулъ вдоль поддерживавшаго его дерева и тяжело упалъ, не прерывая своихъ грезъ. Жильберъ уже не пѣлъ. Его обезсиленное дыханіе замирало въ шопотѣ, заглушавшемся дождемъ. Но губы его, казалось, еще шевелились:

Дождь, какъ бы плача, струился по его осунувшимся щекамъ. И двѣ крупныя слезы скатились изъ его впавшихъ глазъ — двѣ послѣднія слезы…

Была весна. Изъ-за длинныхъ занавѣсокъ лазарета она казалась розовой и свѣтлой, и изъ вентиляторовъ шелъ воздухъ свѣжій и ласкающій, какъ прикосновенія рукъ.

Никогда Сюльфаръ не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, которые онъ провелъ въ лазаретѣ Бурга. Тяжело было только первыя недѣли, когда, просыпаясь по утрамъ, онъ съ замираніемъ сердца и съ горечью думалъ:

— Перевязка… тяжело это.

Кофе казалось ему не такимъ вкуснымъ, — а онъ любилъ его, — и ему не доставляло удовольствія читать Ліонскія газеты, которыя продавщица разносила по палатамъ. Онъ думалъ только о перевязкѣ, и эти десять минутъ страданія отравляли ему все утро, когда такъ пріятно лѣниво отдыхать, и восходящее солнце создаетъ такое хорошее настроеніе. Когда появлялись первыя телѣжки на колесахъ, на которыхъ перевозили раненыхъ, онъ противъ воли дѣлалъ гримасу и начиналъ смотрѣть въ другую сторону. Онъ со страхомъ считалъ, сколько человѣкъ должно еще пройти до него, и сердце сжималось по мѣрѣ того, какъ приближалась его очередь, онъ смутно надѣялся, что произойдетъ что-то, что о немъ забудутъ, можетъ быть, и когда телѣжка все-таки останавливалась у его кровати, онъ изливалъ свою безсильную ярость, чтобы облегчитъ душу, и угрюмо смотрѣлъ на лазаретнаго служителя, большого парня съ сухой щетиной на щекахъ.

— Вотъ какъ вы воюете, возите тѣхъ, кто подставляетъ свою голову за васъ, — ворчалъ онъ. — Ловкіе ребята… Охъ! охъ! Не можешь ты идти тише, нѣтъ? Что ты сѣно везешь, что ли?

— Ты недоволенъ, что пришла твоя очередь идти на перевязку, — шутилъ тотъ, не сердясь.

Изъ операціонной залы слышались крики, пронзительныя жалобы, и иногда, когда боль становилась слишкомъ сильной, хриплые стоны. Тѣ, чья очередь уже миновала или которымъ уже не дѣлали перевязокъ, посмѣивались, лежа въ постели.

— Это стрѣлокъ… Слышишь, какъ онъ поетъ… Настоящій теноръ, право.

Когда привозили оперированнаго, еще подъ хлороформомъ, неподвижнаго и съ восковымъ лицомъ, это было на нѣкоторое время развлеченіемъ для всѣхъ, — всѣ толпились, чтобы послушать, какъ онъ бредить. Въ тотъ день, когда дѣлали операцію Сюльфару, сестры, ко всему уже привыкшія, должны были все-таки уйти изъ чувства приличія. Онъ оралъ ужасныя вещи, и солдаты послѣднихъ призывовъ, которые еще не знали довоенныхъ — казармъ я не прошли еще всего благодѣтельнаго обученія старыхъ солдатъ, могли бы выучить наизусть нѣсколько солдатскихъ пѣсенокъ, спѣтыхъ имъ полностью, со всѣми ихъ куплетами.