— Только бы уйти съ военной службы, увидишь тогда…
И Демаши, сомнѣваясь, удастся ли ему что-нибудь увидѣть, скептически улыбается, играя виномъ на днѣ стакана, гдѣ переливается лучъ свѣта.
Съ улицы входятъ и шумно разсаживаются новые посѣтители.
— Эй, старикъ, литръ краснаго.
Толстый капралъ тщетно старается уговорить презрительную и несговорчивую Люси.
— Только два маленькихъ стаканчика, барышня, мы быстро выпьемъ. Все-равно что, лишь бы что-нибудь крѣпкое.
— Оставьте меня въ покоѣ, здѣсь продается только вино, здѣсь не мѣсто для пьяницъ.
Опершись локтями на столъ или сидя верхомъ на табуретахъ, солдаты пьютъ и бесѣдуютъ среди шума голосовъ, шарканья ногъ, криковъ и чоканья стаканами.
Внезапно я услышалъ чей-то голосъ, похожій на тягучій голосъ Верона, и вспомнилъ его. Мнѣ кажется, что я слышу, какъ онъ ругается утромъ въ день наступленія, потому что его заставили вести большую доску, которую онъ долженъ былъ перебросить черезъ нѣмецкій окопъ въ качествѣ мостковъ. Бѣдняга! Брукъ говорилъ намъ, что прошелъ мимо него при отступленіи, и что онъ еще шевелился. Теперь, четыре дня спустя, конечно, все кончено.
А вдругъ…
За столомъ, придвинутымъ къ нашему, солдаты нашей роты ведутъ бесѣду о мельницѣ и о семьѣ фермера Монпуа, и посматриваютъ на насъ, какъ будто говорятъ они съ намѣреніемъ привлечь наше вниманіе. Все кажется имъ подозрительнымъ на фермѣ: голуби, которые летаютъ въ опредѣленные часы, дымъ, бѣлый песъ, скачущій на лугу на виду у нѣмцевъ, а особенно старикъ, который каждый вечеръ выходить одинъ погулять и выкурить трубку.
— Увѣряю тебя, онъ больше десяти разъ зажигалъ свою зажигалку.
— Но нѣкоторымъ наплевать, понимаешь; лишь бы им: хорошо нажраться… — намекаетъ маленькій худой солдатъ съ вздернутымъ носомъ.
Демаши не слышитъ ихъ словъ. Уткнувъ подбородокъ въ ладони, ничего не видя, онъ замечтался.
— О чемъ ты думаешь, Жильберъ? Тоска?
— Нѣтъ, воспоминанья…
И онъ говоритъ очень тихо, весь погрузившись въ прошлое:
— Годъ тому назадъ, день въ день, я пріѣхалъ въ Агэ. Было утро. Я помню, какъ около вокзала жгли костерь изъ великолѣпнаго зеленаго эвкалипта или сосны, и терпкій дымъ наполнялъ воздухъ острымъ запахомъ. Она мнѣ говорила, что кашляетъ отъ этого дыма. На ней было голубое платье…
Затѣмъ онъ сдѣлалъ усиліе надъ собой и пошутилъ:
— А теперь ношу я голубую форму. На то и война…
Наши сосѣди говорятъ громче, съ непріятнымъ смѣхомъ и шуточками по нашему адресу. Какъ-то вечеромъ, возвращаясь въ свои землянки, наѣвшись только тарелкой риса, даже безъ вина, они, вѣроятно, слыхали нашъ смѣхъ въ хорошо натопленномъ домѣ, и это вызвало въ нихъ зависть. Они видятъ, что я не склоненъ отвѣчать, и потому настойчиво продолжаютъ:
— Говорю тебѣ, что они подѣлили другъ съ другомъ дѣвчонку. Съ деньгами это всегда можно устроить шито-крыто… Эхъ! хотѣлъ бы и я такъ воевать.
Жильберъ едва поворачиваетъ голову и смотритъ на нихъ. Онъ странно улыбается — не то горько, не то насмѣшливо — я, не понижая голоса, говоритъ мнѣ:
— Слышишь, что они говорятъ?
Затѣмъ онъ пожимаетъ плечами, задумывается на мгновеніе и съ разочарованной улыбкой на губахъ продолжаетъ:
— Послѣ войны намъ нельзя будетъ показаться даже съ деревянной ногой. Если вы на видъ человѣкъ зажиточный, значить, вы не были въ бояхъ. Если на васъ будетъ крахмальный воротничокъ и перчатки, то вамъ никогда не повѣрятъ, что вы были въ окопахъ, и всѣ, даже бывшая обозная прислуга, поваръ полковника, механикъ, получившій отсрочку, всѣ будутъ осыпать васъ ругательствами на улицѣ и спрашивать, гдѣ вы прятались во время войны.
Лавки должны закрываться въ часъ, и потому мы расплачиваемся съ Люси, которая, сдавая сдачи, расточаетъ намъ улыбки, и выходимъ. Сюльфаръ хочетъ повести насъ въ кафэ Кюльдо, гдѣ, по его словамъ, можно достать абсентъ, если придти отъ имени фурьера третьей роты. Лемуанъ по привычкѣ увѣряетъ, что это неправда. Мы идемъ прогуливаясь. Деревня теперь почти опустѣла. Запрещено покидать мѣста расквартированія до пяти часовъ, и нѣсколько запоздалыхъ зѣвакъ крадутся вдоль стѣнъ и на каждомъ углу вытягиваютъ шеи, боясь попасться жандармамъ.
Люди должны находиться въ отведенныхъ для нихъ сараяхъ и отъ бездѣлья сидятъ на окнахъ, свѣсивъ ноги. Они наслаждаются пріятной праздностью, глядя, какъ проходятъ мимо роты, отправляющіяся на ученье.
Чтобы миновать площадь, надо красться вдоль стѣнъ, проходить по одиночкѣ за кучами бревенъ, выгадывать удобные проходы.
— Смотри, — говоритъ Лемуанъ, — Брукъ здоровается съ нами.
Брукъ сидитъ въ подвалѣ мэріи, гдѣ устроили тюрьму. Онъ просунулъ голову сквозь рѣшетку небольшого окошка и, вдыхая свѣжій воздухъ, не произнося ни слова, чтобы мы не попались, улыбается намъ.
— Проводить время отдыха за желѣзной рѣшеткой, когда ни въ чемъ не провинился, это все-таки возмутительно, — ворчитъ Сюльфаръ. — И не смѣй слова сказать, мы — ничто, меньше, чѣмъ ничто. Если бы Морашъ сказалъ намъ: „Цѣлуйте ною заднюю часть“, — нельзя было бы ему ничего отвѣтить, нельзя было бы ничего подѣлать, оставалось бы только помочь ему снять штаны. Право, слишкомъ много злоупотребленій… Разъ мы въ республикѣ, то всѣ должны были бы быть равны.
На краю деревни мы останавливаемся на минуту поболтать съ Бернадеттой, которая пасетъ свой скотъ. Съ своими продолговатыми глазами газели, съ тонкой шеей парижанки она очень нравится Жильберу. Онъ говоритъ ей глупости, отъ которыхъ она покатывается со смѣху, и мнѣ кажется, что онъ тайкомъ видится съ ней. Она слишкомъ наивна, чтобы быть испорченной, и ее, вѣроятно, забавляютъ разгоряченные мужчины, которые преслѣдуютъ ее, стараются заманить въ конюшню. Можетъ быть, все-таки, она остановила на комъ-нибудь изъ нихъ свой выборъ.
Она думаетъ о насъ, когда полкъ въ окопахъ. К когда сильно грохочетъ пушка, она добросовѣстно отсчитываетъ выстрѣлы, какъ бы обрывая лепестки маргаритки: „Немного… Очень… Страстно“…
* * *
— Торопитесь, господинъ Сюльфаръ, вы мнѣ поможете ощипать утку. — Теплый, пріятный запахъ встрѣчаетъ насъ при входѣ въ кухню. Круглый столъ съ бѣлой скатертью, освѣщенный сверху лампой, казалось, ждетъ, когда мы усядемся за чтеніе. Около печки сушатся мои туфли, рыжая кошка улеглась на нихъ. Будто въ дождливый день вернулся къ себѣ домой.
Щеки наши еще горятъ отъ свѣжаго полевого вѣтра, и мы отдуваемся, счастливые и довольные.
— Здѣсь лучше, чѣмъ въ окопахъ, не правда ли? — обращается къ намъ старуха Монпуа, взбивая тѣсто для оладей.
Правда, мы чувствуемъ себя хорошо на мельницѣ. Вотъ уже два мѣсяца, какъ мы приходимъ сюда на отдыхъ: шесть дней въ окопахъ, три дня на фермѣ.
Вначалѣ мы спали на сѣновалѣ, въ сараяхъ, на чердакѣ и даже на лѣстницѣ. Но затѣмъ, не обращая вниманія на нѣмцевъ, которые съ колокольни деревни Л… должны были видѣть, какъ мы копаемся въ землѣ, мы вырыли себѣ землянки на лугу.
Мы своей компаніей человѣкъ въ двѣнадцать, сержантовъ и солдатъ, столуемся на фермѣ. Тутъ и фурьеръ Ламберъ, и Бурланъ, состоящій для связи при полковникѣ, Демаши, Годэнъ, бывшій сержантъ, разжалованный изъ-за пустяка по жьалобѣ врача Барбару, Рикордо и иногда фельдфебель Бертье, когда ему надоѣдаетъ его компанія. Несмотря на вырытыя на лугу землянки и на дымъ, указывающій на то, что домъ обитаемъ, нѣмцы никогда не стрѣляютъ по фермѣ. Они сносятъ все, разрушаютъ деревню, крышу за крышей, но никогда ни одинъ снарядъ не попадалъ въ ферму. Какъ будто какое-то чудо предохраняетъ ее.
— Это потому, что деревья скрываютъ ее, — объясняетъ Монпуа.
Ферма, это нашъ домъ. Мы никогда не покидаемъ ее совершенно, даже будучи въ окопахъ: уходя, оставляемъ тамъ мы наше счастье, нашъ покой.
Провансальскіе пастухи, уходя со своими стадами въ горы, все время съ горныхъ вершинъ видятъ бѣлыя фермы, конюшни, пастбища, и имъ кажется, что они продолжаютъ жить въ своихъ домикахъ подъ черепичной крышей. Мы, будучи въ окопахъ, продолжаемъ чувствовать свою связь съ фермой: мы видимъ, какъ вздымается и опускается бѣлая стая голубей, какъ летитъ легкій дымокъ, голубоватый, какъ тополя, и по утрамъ, когда возвращаются послѣдніе развѣдчики, мы слышимъ крикъ пѣтуха, привѣтствующаго насъ съ добрымъ утромъ.
