Этими деньгами кондитеръ наполнилъ свои ящики, и такъ начался расцвѣтъ его торговли, которому затѣмъ продолжали содѣйствовать мы.

Въ день наступленія ни одного солдата не осталось въ деревнѣ, и онъ могъ, наконецъ, отдохнуть немного. Онъ хотѣлъ пойти поудить рыбу, но въ концѣ Коровьяго Брода часовые остановили его. Онъ, разъяренный, вернулся домой и кинулъ удочку, едва не переколотивъ посуды. Затѣмъ, чтобы убить время, онъ забрался на чердакъ и оттуда въ бинокль слѣдилъ за сраженіемъ, въ то время, какъ жена его готовила молочные блины.

Когда онъ увидѣлъ, какъ мы ровно въ полдень вышли изъ окоповъ и понеслись быстрыми шагами къ германскимъ позиціямъ, разсѣянные по обнаженнымъ полямъ, подобно сѣменамъ, подхваченнымъ вѣтромъ, въ груди его шевельнулось какое-то чувство.

— Иди скорѣе, посмотри, — крикнулъ онъ своей хозяйкѣ. — Торопись, скоро ни одного не останется…

— Я не могу оставить молоко, — отвѣтила она снизу, — оно оплыветъ.

И Тома одинъ видѣлъ всю картину наступленія.

А деревня въ тотъ день заволновалась, когда увидѣла первыя носилки и длинный рядъ прихрамывающихъ плѣнныхъ съ окровавленными ногами. Тетка Букэ, стоя въ дверяхъ своего дома, плача, старалась узнать среди проходившихъ своихъ кліентовъ. Посреди поля учительница устроила нѣчто вродѣ стойки, за которой она поджидала раненыхъ съ жбаномъ лимонада.

За ночь умерло столько, что мертвецами наполнили шесть могилъ, и послѣднимъ пришлось ждать, лежа кучею въ углу, пока ополченцы окончатъ рыть для нихъ яму. Кромѣ нѣсколькихъ замерзшихъ левкоевъ, не нашлось цвѣтовъ для ихъ могилъ, и поэтому Тома пришла мысль открыть въ своей лавкѣ отдѣлъ вѣнковъ.

— На этомъ можно еще больше заработать, чѣмъ на консервахъ, — признался толстякъ.

Ихъ много на полкѣ, на разные вкусы; они стоять въ рядъ, какъ бутылки съ дорогими ликерами. Есть совершенно простые изъ желтыхъ иммортелей, отъ которыхъ пахнетъ аптекой, и больше изъ бисера, съ переплетающимися черными цвѣтами на лиловыхъ стебляхъ.

— Это для зажиточныхъ кліентовъ, — говоритъ мнѣ Демаши, съ интересомъ разсматривая ихъ.

И онъ любезно прибавляетъ:

— Вотъ такой я положу на твою могилу.

Послѣ утренняго завтрака лавки наполняются народомъ, и на улицахъ начинается оживленіе. Деревня принимаетъ праздничный видъ. Крестьяне не работаютъ въ полѣ, и всѣ, дѣти, старухи, высыпали на улицу, и всюду солдаты, солдаты…

У дверей кондитерскихъ свалка, хотя никто не знаетъ, что ему покупать. На ходу обмѣниваются новостями.

— На винномъ складѣ нѣтъ больше вина.

— Учительница школы получила сосиски.

— У кузнеца тоже есть, только надо торопиться.

Здѣсь всѣ превратились въ торговцевъ; каждый домъ — лавочка, каждая ферма — кабачокъ. Торгуетъ и господинъ мэръ.

Дверь булочной заперта на замокъ, ставни закрыты. Дюжина чудаковъ все-таки стоитъ въ очереди, напрасно надѣясь получить кусокъ теплаго хлѣба. Приказомъ мэра запрещено продавать хлѣбъ кому бы то ни было, кромѣ штатскихъ, и дверь не открывается.

Однако, мы видѣли этотъ хлѣбъ въ снопахъ, когда онъ былъ сложенъ въ свѣтлые скирды, этотъ прекрасный хлѣбъ, предназначенный для штатскихъ — это было послѣ Марны…

Ахъ! Какъ вкусенъ теплый хлѣбъ…

Въ домахъ слышны пѣсни. На деревенской площади бесѣдуютъ, шутятъ.

Война кончена для насъ, кончена на пять дней. Наступленіе, убитые, — объ этомъ вспоминаютъ только для того, чтобы въ бесѣдѣ съ товарищами сказать съ затаенной радостью: — „Мы уцѣлѣли все-таки!“ — Черезъ пять дней придется, правда, снова идти въ окопы, но объ этомъ никто не думаетъ. Существуетъ только настоящее, только сегодняшній день, — будемъ ли мы живы завтра, неизвѣстно. Ухо слышитъ пушечный грохотъ, не обращая на него вниманія, какъ на тиканье часовъ.

Нѣмцы бомбардируютъ часто, и прицѣломъ для нихъ служитъ вышка на крышѣ новенькаго зданія мэріи. Видна внутренность разрушенныхъ до подвала домовъ, и крыши ихъ безъ черепицъ зіяютъ, какъ настежь открытыя двери.

Выйдя отъ Тома, мы отправляемся къ теткѣ Букэ, лавочка которой, выкрашенная въ черный цвѣтъ, мрачнымъ пятномъ выдѣляется на площади съ ободранными вязами. Чтобы войти, надо постоять въ очереди, чтобы добиться чего-либо, приходится драться. Въ кондитерской полки пусты; тамъ толкаются и кричатъ. Грузная тетка Букэ, стоя за прилавкомъ, отбивается отъ двухъ десятковъ жадно протянутыхъ рукъ.

— Сардинокъ нѣтъ больше… сыръ тридцать два су… Не хотите, не надо, другіе купятъ… Не перебирайте такъ все руками, неряхи вы этакіе…

Прижатые къ прилавку просятъ умоляющими голосами, а черезъ ихъ головы изъ заднихъ рядовъ орутъ:

— Госпожа Букэ, коробку фасоли, оттуда сверху, пожалуйста… Вѣдь я хорошій кліентъ.

— Паштетъ, госпожа Букэ… Сюда… Я уже полчаса жду.

Лавочница мечется, кричитъ и никому ничего не даетъ, занятая только тѣмъ, что отталкиваетъ протянутыя къ ней руки, боясь, какъ бы не украли у нея чего-нибудь.

— Ничего больше нѣтъ, говорю я вамъ… Уходите… Люся! Закрой дверь… Они все переломаютъ, эти оборванцы.

Но Люси, дочь хозяйки, не двигается съ мѣста: она не любить оборванцевъ. Она гордо сидитъ въ задней комнатѣ, съ серебрянымъ крестомъ на груди, въ накрахмаленной кофточкѣ, напомаженная, завитая, высокомѣрно возсѣдая на своемъ табуретѣ между портретомъ генерала Жоффра и какой-то картиной, какъ начинающая проститутка въ автомобилѣ.

Весь полкъ знаетъ Люси, всѣхъ мужчинъ влечетъ къ ней, и когда она идетъ по переполненному кабачку, они оглядываютъ ее жаднымъ взглядомъ и открыто выражаютъ свои чувства. Самые смѣлые тайкомъ протягиваютъ руки и щупаютъ ее на ходу. Она не удостаиваетъ даже замѣтить это и проходить мимо нихъ съ обиженнымъ видомъ принцессы въ изгнаніи, принужденной заниматься хозяйствомъ. Что тамъ ни говори, но эта дѣвица блюдетъ себя. Она улыбается только „приличнымъ“ солдатамъ и краснѣетъ только при офицерахъ.

„Приличный“ солдатъ это тотъ, который покупаетъ консервированное молока, пирожныя, хорошій шоколадъ и вино бутылками. Въ ея глазахъ это все деликатессы, покупка которыхъ указываетъ на „приличные“ вкусы молодого человѣка „изъ хорошей семьи“. Демаши купилъ одеколонъ и бутылку шампанскаго, и Люси относится къ нему почти, какъ къ лейтенанту, называя его: „господинъ“.

Около насъ товарищи пьютъ красное вино, литръ за литромъ. Раньше за литръ платили франкъ двадцать сантимовъ. Но полковникъ приказомъ запретилъ продавать обыкновенное вино дороже, чѣмъ за восемьдесятъ сантимовъ. Тогда тетка Букэ закупорила и запечатала бутылки, и теперь мы платимъ за литръ франкъ пятьдесятъ сантимомъ, какъ за закупоренное вино.

Вьеблэ, солдатъ нашей роты, прислуживаетъ въ одномъ жилетѣ. Во всѣхъ деревняхъ, куда мы приходимъ на отдыхъ, онъ находитъ себѣ службу въ какомъ-нибудь ресторанчикѣ. Онъ прислуживаетъ въ залѣ, спускается въ погребъ, моетъ стаканы, получаетъ на-чаи и каждый вечеръ ложится спать пьяный.

Онъ подходить къ нашему столу съ довольной улыбкой хозяина, дѣла котораго процвѣтаютъ. Засунувъ салфетку подъ мышку, онъ возмущается:

— А Мораша-то произвели въ подпрапорщики. Ну, эта во всякомъ случаѣ не за то, какъ онъ велъ себя во время наступленія.

— Можешь быть увѣренъ, что если бы полковникъ его видѣлъ такъ, какъ мы его видѣли, его не произвели бы. Знаешь, онъ посадилъ Брука на четверо сутокъ неизвѣстно за что.

— Не бойся, — предсказываетъ Сюльфаръ, подходя съ новымъ запасомъ вина, — за все это мы отплатимъ оптомъ и въ розницу.

— Встрѣтимся съ ними послѣ войны.

Вѣчно одна и та же пѣсня: сведемъ счеты послѣ войны. Откладывая отплату на такой неопредѣленный срокъ, они чувствуютъ себя уже наполовину удовлетворенными.

Въ казармахъ, на дѣйствительной службѣ, въ случаѣ какой-нибудь несправедливости со стороны фельдфебеля или сержанта, они, взбѣшенные, шептали таинственныя угрозы:

— Вотъ будетъ война, мы имъ покажемъ… Мы съ ними расквитаемся…

Вспыхнула война; они, дѣйствительно, встрѣтились съ тѣмъ же фельдфебелемъ и съ тѣмъ же сержантомъ, и живо повели угощать въ кантину „старыхъ пріятелей“. Затѣмъ они снова возненавидѣли ихъ, или другихъ такихъ же. И теперь, когда идутъ бои, они откладываютъ свои планы мщенія уже не до войны, а до мира.