Тот, коротышка, остановился шагах в трех от кур. Сосет сигаретку, чмокает толстыми губами. Вдруг его палка вжикнула — направо, налево… Взмахнул еще раз… Куры закудахтали, разлетелись по двору. Не успел Санька глазом моргнуть, как немец посшибал палкой головы сразу трем птицам.

Напуганные куры не подпускали близко немца-курятника. Да он и сам теперь не старался настигнуть их. Останавливался поодаль, выбирал жертву и, размахнувшись, метко швырял палку в курицу. За ним следом семенил еще один немец, сухопарый и хилый с виду, собирал подбитых кур, что-то выкрикивал на своем языке и похохатывал.

С курами направились к сенцам. Но в это время из палисадника вывела цыплят наседка. Куриный «снайпер» шагнул к ней. Она натопорщила перья, растопырила крылья — вот-вот кинется на обидчика. Вжикнула палка, и голова квохтухи отлетела к штакетнику…

Бабка Ганна выбежала из избы, схватила в руки все еще хлопавшую крыльями наседку и, разгневанная, шагнула к немцу-коротышке.

— Квохтуху-то зачем загубил? У-у, выродок! Ткну вот в бесстыжую харю…

— Но, но! Рус швиння!

Он пхнул сапожищем бабку Ганну в живот. Старуха выронила курицу из рук и, цепляясь сухими заскорузлыми пальцами за точеную балясину, присела у крыльца. Хватает открытым ртом воздух, шевелит губами: силится что-то сказать. Растопыренные локти трясутся.

Санька метнулся в сенцы, но, увидев на пороге немцев, попятился назад.

Они ввалились в избу, бросили подбитых кур к загнетке. Шаркают коваными сапогами, оставляя на крашеных половицах черные ссадины.

Куриный «снайпер» вскочил на лавку, достал из походной сумки, что висела на боку, какую-то книгу, вырвал из нее портрет и прикрепил к простенку над этажеркой, там, где висел отрывной календарь.

Сухопарый шагнул к коротышке, ухмыляется, указывая на Саньку, спрятавшегося за печку-голландку.

— Ганс, вас майнен зи дацу? 2

Ганс подошел к Саньке, обжег щелчком ухо. Санька от боли аж присел. Гитлеровец схватил Саньку за руку и потащил к простенку.

— Фюрер! — указал он пальцем на портрет.

С простенка на Саньку смотрел выпученным глазом какой-то человек с черными усиками. Над ними — хищный, крючковатый нос… Второй его глаз был чуть-чуть прижмурен и косил на этажерку, где лежали Касту севы книги. С продолговатой, как дыня, головы черные прямые волосы спадали на правый висок.

Санька хотел кинуться к простенку, сорвать портрет кривоглазого фашиста. Но рядом топтался Ганс, ворошил книги на этажерке. Там были учебники Кастуся (он ходил в вечернюю школу, в девятый класс), справочники по автоделу, художественная литература.

Двое уже скубли кур возле загнетки, сняв френчи и засучив рукава.

Гитлеровцы, занявшись своими делами, забыли про Саньку. Он попятился к порогу и выскользнул из избы.

Бабка Ганна сидела на нижней ступеньке, прижав ладонь к животу. Изредка охала. Санька помог бабке подняться на нога и повел ее в сенцы, где стояла кровать-раскладушка. Но там, пыхая сигареткой, уже лежал Ганс. Прямо в кургузых сапожищах забрался на розовое покрывало.

— Пшоль назад! — крикнул Ганс.

Он вскочил с кровати, щелкнул Саньку опять по уху и вытолкнул их с бабкой из сенец.

— Рус там! — Гитлеровец показал рукой на поветь. — В дом живьет дойчлянд золдат…

Санька повел бабку в поветь. Кряхтя и охая, она легла на охапку сена. Шептала что-то, вся вздрагивала, будто вдруг напала на нее трясуха.

Санька, снова рискуя своим ухом, прокрался в сенцы, схватил там с кровати одеяло и подушку, принес в поветь. Укутал бабку Ганну.

Вскоре на крыльце появился Ганс с порожним ведром. Свистнул, позвал жестом Саньку к себе.

— Вода… Бистро-бистро!

Санька топтался возле повети, пятился к воротам.

— Воды требует антихрист, — простонала бабка. — Сходи, Сань, принеси… А то бить почнет…

Санька взял ведро, побежал к колодцу. А немец сел на крылечко, достал откуда-то из-за пазухи губную гармонику и заиграл что-то веселое, притопывая широченным сапогом. Когда Санька наносил в избу воды, Ганс заставил его рубить дрова.

В сумерках солдаты затопили печь. Над трубой поднялась клочкастая туча дыма. Потом запахло на дворе мясным варевом. Хотелось есть, но Санька боялся идти в избу за хлебом. Он там лежал в ночовках, накрытый скатеркой.

В избе шумели немцы: что-то выкрикивали, в два голоса горлопанили песню, пиликала губная гармошка. А возле избы под окнами топтался часовой с автоматом на груди.

Ночь. Две звезды слетели на колодезный журавель. Моргают белыми ресницами.

Лежит Санька в повети рядом с бабкой Ганной. Никак не может уснуть: мешает чужая песня. Ворочается с боку на бок, кряхтит, как старик. Но вот и его одолела дрема. Сомкнула веки, прижала щеку к духовитому сену. Увел Саньку бредовый сон на берег Друти. Воркует речка в ивняке, звенит волной певучей, как струна. Сидит Санька под ветлой с удочкой, смотрит в суводь: там на кукане играет окунь, посверкивая радужными боками. Вдруг где-то совсем рядом забрехали собаки. Санька оглянулся и остолбенел: из вербнячка выкатилась целая собачья свора. Лезут к нему разъяренные дворняги — черные, рыжие, седые, с подпалинами… Разинули клыкастые пасти. Хлопнул Санька удилищем черного башкастого пса по переносице. Взвизгнул тот. Отскочил. Рыжий лезет. Ярится. Ударил его. Ореховое удилище — пополам. А собачищи наседают. Отбивается Санька от зверюг обломком удилища. Пятится к реке. Скорей на тот берег… Небось не полезут собаки в воду. Прыгнул с кручи и… дух захватило от страха. Летит куда-то в пропасть, в черную яму… А там, далеко внизу, на самом дне сумеречной ямы, тоже брешут собаки… Барахтается Санька над пропастью в воздухе, как в воде. Загребает руками, хочет вверх подняться — на обрыв. А на обрыве бабка Ганна стоит. Губы ее шевелятся. Видно, что-то кричит Саньке. Взмахнул он руками — поднялся еще выше. Протянула бабка руку, ловит внука за рубашку…

Санька открыл глаза. В поветь заглядывает румяное утро. Рядом воркует бабка:

— Вставай… Унесло нечистую силу! Пойдем избу убирать. Всю загадили за ночь… Нелюди! Утварь пограбили. Двух кастрюлек нету, мясорубка пропала… Настасьины обновки из шкафа повытаскали, ковер со стены сняли…

Санька вбежал в избу и сразу кинулся к простенку — сорвать портрет пучеглазого Гитлера. И вдруг осекся: над этажеркой по-прежнему висел календарь.

Не замечая Санькиного замешательства, бабка Ганна говорила, выгребая лопатой мусор из избы после фашистов:

— Идола косоглазого на стенку повесили… В помойку выбросила! Там ему аккурат место…

Глохнет орудийный гром. Совсем замирает далекое бормотание битвы: все дальше на восток уходит война.

Не осилила Красная Армия фашистов на Днепре. Отошла на новые позиции. Говорят, бьется нынче на Непрядве. Может, там одолеет…

А в Дручанске над крыльцом райисполкома багряно плещется советский флаг. Тихо в райисполкоме, пустынно. Ни души в кабинетах. Ушли все с Красной Армией в ту ночь… И Максим Максимыч… И Кастусь…

Ползли вражеские полки через Дручанск, сбросили красный флаг. На рассвете, когда немцы выехали из городка, опять взмахнул он алым крылом над карнизом.

Выйдет бабка Ганна за ворота, посмотрит из-под ладони за реку — полощется кумачовый флаг над райисполкомом. Значит, тут она, советская власть. Где-то рядом… Засуетится старуха, засеменит на огород: затравенели овощи, полоть давно пора.

Маячит над грядками до сумерек, бранится с соседской курицей: «Ишь, окаянная, повадилась огуречную завязь склевывать…»

…Домой торопится Санька. Бежит мимо больничного штакетника, шлепает босыми ногами по горячей тропе. Отчим поедет траву косить — как бы не опоздать.

Лошади хрупают под навесом. Доедают пырей давешнего накоса.

Гнедко и Рыжуха смирно кормятся из одной охапки, брошенной им под ноги. Байкал стоит поодаль, в углу, привязанный сыромятными вожжами к подсохе. Перед ним — старая рассохшаяся кадушка, натоптанная доверху травой. Рысак дергает траву, щеря зубастый рот, косит глазом на лошадей и тихо, будто во сне, игогокает.