По очереди держат револьвер в руках, крутят барабан. Он пощелкивает. Санька с восхищением смотрит на семизарядный самострел.
— Где подцепил?
Владик, заикаясь от волнения, принимается рассказывать все, что с ним приключилось в этот день…
5
Они подползли к обрыву, нависшему над Лисьим оврагом, и, затаив дыхание, глянули вниз.
Тишина в овраге. Только изредка с сухим шелестом падают листья с березовых веток да прямо под обрывом, в зеленой чаще можжевельника, цвенькают суетливые клесты. Дно оврага заросло папоротником и хвощом. Туда не заглядывает осеннее солнышко. Там сумеречно и жутко, как в первобытном лесу.
Вон и горелая береза стоит на краю оврага, греет сухие ветки в утренних лучах.
Владику вдруг стало жарко, будто его завели в горячую парильню. Щеки пылают, а на лбу выступили крупные капли пота. Вчера у бабки Ганны на чердаке, когда они решили с Санькой идти сюда, ему казалось это какой-то игрой. Он не стал отнекиваться. Сразу согласился… Но теперь горелая береза — вот она стоит перед глазами, и это вовсе не похоже на игру, потому что, увидев ее, оробел и сам Санька. Он так же, как и Владик, припал к сухой траве, прячет голову за куст можжевельника и направляет заряженный наган на дерево с черными обгорелыми ветвями.
Владик побледнел, даже заикаться стал:
— М-м-может, вернемся?
— Не робей, — подбадривает его Санька.
Он тоже боится, но не подает виду. Пугает его неизвестность: кто вызвал их сюда?
Санька сползает вниз, в заросли папоротника. Владик не отстает от него, мнет животом колючий ежевичник. Руку обожгла крапива. Печет, как огнем. Хочется зареветь от боли. А Санька толкает локтем в бок:
— Не сопи! Распыхтелся, как паровоз…
Мальчишки пробирались по оврагу осторожно, и каждый шорох им казался оглушительным громом. Не дыша, они ползли все вперед и вперед, и вот прямо перед ними в просветах между листьями папоротника показалась снова черная зловещая береза.
Они затаились. Лежат рядом, сторожко высунув головы из-за куста.
— Как появится Верещака, сразу буду стрелять, — сообщает Санька дружку и высовывает наган из-за куста.
— А если не один придет? — волнуется Владик.
— Все равно… Патронов у нас хватит…
Владик хотел спросить что-то еще, но тут же осекся и втянул голову в плечи. Где-то совсем рядом прогремел басовитый голос:
— Вылезайте! Вас за версту слышно…
Это было так неожиданно, что Владик даже зажмурился и уткнулся лицом в землю. А Санька шмыгнул за ближний куст можжевельника и приготовился обороняться.
Но на них никто не нападал.
— Хватит прятаться! — снова пробасил кто-то в зарослях.
Голос знакомый-знакомый… В нем нет ни злобы, ни угрозы. Санька высунул голову из тайника и ахнул: перед ним стоял партизан с красной ленточкой на фуражке, с трофейным автоматом на груди. За поясом у него торчали две гранаты, а на боку из желтой кобуры выглядывала рукоятка пистолета. Синие глаза смеются. На губах тоже играет улыбка.
— Кастусь! — выскочил Санька из укрытия и повис у партизана на шее.
Спустя минуту они уже сидели возле горелой березы и взволнованные неожиданной встречей мальчишки рассказывали Кастусю все, что наболело у них на душе за это время.
— Залужный и мою мамку сбивает на свою сторону… — сказал Владик с жалобой в голосе. — Уговаривал ее: мол, поступай к коменданту в машинистки…
— Что мать ответила? — живо заинтересовался Кастусь.
— Ушел с носом, — засмеялся Владик. — Моя мамка не такая…
— Да… — протянул неопределенно Кастусь. — Жалко…
Владик посмотрел на Кастуся недоумевающими глазами. Чего он жалеет? Неужели хочет, чтобы Владикова мать пошла в предатели?
— Вот что, Владик. — Кастусь положил свою широкую ладонь Владику на плечо. — Передай матери от имени Максима Максимыча, чтоб она завтра же дала согласие. Пускай работает в комендатуре. Так нужно… Понимаешь? Только держи язык за зубами. Будут выпытывать — молчи. Станут бить — тоже молчи. Иначе погубишь мать…
— Я умею хранить тайны, — заверил Владик. — Честное пионерское…
Кастусь свернул цигарку, прижег не спеша. Подымил немного, потом повернул лицо к Саньке:
— А тебе вот какое задание. Помирись с отчимом…
У Саньки скривилось лицо, как от зубной боли. Кастусь требует такого, против чего бунтует его мальчишеская душа. Как может он простить отчиму предательство? Нет, не может Санька сделать этого. Сердце не прощает…
Но Кастусь уже не советует, а приказывает:
— Вернись к Залужному. Не спорь с ним. Делай вид, что хочешь с ним подружиться… А сам — приглядывайся ко всему, что делается в городской управе. Прислушивайся к разговорам. В следующий раз получите новое задание. Под корнями березы записку оставлю. И вы тут прячьте свои записки. Место безопасное. Оружие тоже сюда несите, какое достанете… Кстати, кому вы тогда пулемет притащили?
— Красноармейцам, — ответил Санька. — Они в этом лесу прячутся. Трое…
— Пулемет я унес в отряд, — сказал Кастусь, вставая. — А красноармейцам передайте, пускай за Друть пробираются. Там встретят, кого надо…
6
— А ну, милок, поди-ка в избу!
Владик вздрогнул: в голосе матери звучала угроза. Глянул исподтишка — стоит она в сенцах, на пороге, держит в руках его полосатые брючишки, заляпанные грязью. Губы сердито сжаты, глаза узкие, как щелки.
Так, с прищуркой, она смотрела на Владика, когда он стер в дневнике двойку и вписал пятерку. Это было полтора года назад, Владик тогда учился в четвертом классе. Рушником хлестала. Не больно было, а он плакал. От досады…
Смекнул Владик — задаст она ему нынче выволочку. Где, спросит, ночь пропадал? Где брюки вывозил? Сочиняет Владик наспех ответ в мыслях: у Саньки, мол, ночевал… Заигрались с ним в лапту. Спохватился, а на дворе уже стемнело.
Тут Владик вывернется, ускользнет от беды… А как про брюки соврать? Эх, не догадался выстирать, к приходу матери высохли бы… Завалился дрыхнуть. Потом удочку ладил. Вместо порванной шелковой лески свил из конского волоса. Только грузило не успел прицепить…
Он с опаской поглядывает на мать и нехотя наматывает леску на можжевеловую рогулину.
— Долго буду дожидаться? — понукает мать.
— Айн момент! — пробует шутить Владик.
Ставит удилище к повети и, поддергивая трусики, идет к сенцам. Мать ведет его в избу, показывает записку — ту самую, что Владик нашел в дупле.
— Кто писал?
— Не знаю…
Мать сощурила глаза, ехидно усмехается:
— И насчет патронов не знаешь? Где берешь их?
— Какие патроны? — притворно удивился Владик.
Мать не слушала, как Владик божился и оправдывался, сочиняя на ходу небылицу про злосчастную записку.
— На виселицу захотел, идол! И мать свою туда тянешь!
Она выдернула из брючишек желтый ремешок.
Вжикнул он над Владиковой смуглой спиной. Ужалил остро, как оса.
— Вот тебе за патроны! Вот! — приговаривает мать. — А это за наган!..
Горит у Владика спина, будто припекают ее чем-то горячим. А ремень все вжикает… Владик растерялся. Откуда ей известно про наган? Неужто Верещака узнал его?..
— Ты украл наган? — наседает мать. — Говори!
Признаться? Нет уж… Пускай всю кожу измочалит на спине, не скажет Владик.
Он увертывается от ремня, а сам все думает, что сказать матери, чтоб поверила. Сказать: «Честное пионерское, не брал»? Нет, пионерское тут нельзя…
— Молчишь? — допекает мать.
Изловчилась, приласкала поперек спины ребром ремня. Взвизгнул Владик от пекучей боли, прыгнул по-кошачьи на кровать и вдруг выкрикнул такие слова, которых у него и на уме-то не было:
— Я украл! Я…
Мать от неожиданности уронила ремень на пол, опустила руки. Она смотрела на Владика широко открытыми глазами. В них не было теперь давешней злости. Спросила упавшим голосом:
