— Что сделаешь? — Железнодорожник с моржовыми усами вздохнул и поднялся, стряхивая с ватных штанов махорочные крошки.
— Подожди! Подожди! — сердито закричал начальник. — Война, война. Ий-е! Жигиты, давай иди, говори людям; кто помогает быстро хлопок грузить, в первую очередь сажать вагоны будем.
Комната опустела. Дармен, всё ещё хмурясь, посмотрел на Зорьку, застывшую в углу, и вдруг широко улыбнулся.
— Видал-миндал? Иди садись… кушать хочешь?
В это время зазвонил телефон. Начальник снял трубку. Прислушался. Поднял бровь и хитро посмотрел на Зорьку сквозь длинные узкие щёлочки глаз.
— Я… здравствуй, здравствуй, Баскарма! Как не видал? Здесь, куда денется? Никуда не денется… Хорошо, хорошо… Э-э-э, скажи ему, Баскарма, от хорошего пастуха овца не бегает… Зачем мой слова, народа слова… Хорошо, давай приезжай, ждём!
Он положил трубку, упёрся локтями в стол, погрозил Зорьке указательным пальцем.
— Нехорошо, кызымка, зачем бегала? Директору больно сделала… Хорошего человека обидела.
Зорька молчала. Теребила и мяла воротник платья, не в силах совладать с дрожью.
Начальник прищёлкнул языком и с досадой хлопнул себя ладонями по коленям…
— Э-э, совсем глупый стал! Давай кушать будем, са-авсем другой разговор пойдёт, хорошо?
Дармен снял с шеи платок, заменяющий ему шарф, расстелил прямо на письменном столе. Выдвинул ящик и начал живо выкладывать на платок куски лепёшек, кружочки белого прессованного сыра, сушёный урюк.
— Папка-мамка войну кончат. В детский дом приедут: давай директор, нашу кызымку — а тебя нет… Хорошо? Нехорошо.
Зорька покорно кивала. У неё кружилась голова от голода и нетерпения. Она почти не слышала слов начальника, ей было всё равно, что с нею будет потом, лишь бы сейчас скорей дали поесть.
В комнату заглянул железнодорожник с моржовыми усами.
— Дармен-жан, выйди на секунд, тут один гражданин…
Начальник вышел. Зорька, разморённая едой, задремала, уютно свернувшись калачиком на скамейке.
Разбудил её крик. В комнате толпился народ. Грузный мужчина с брезентовым портфелем тыкал в лицо начальнику пачкой бумаг и кричал негодующим начальственным басом:
— Я вам не грузчик!
Зорька испуганно вскочила. Ей показалось, что она услышала голос Кузьмина. Вот таким же негодующим начальственным басом он кричал на неё в школе: «Я тебе все фокусы припомню!»
Нет, она ни за что не вернётся в детский дом! Ни за что!
Зорька попятилась и незаметно выскользнула в дверь.
На улице быстро темнело. Ветер усилился. Гнал по земле охапки сена, сухой помёт. Взметал над паровозами сверкающие снопы искр. Мысль, что скоро наступит ночь, пугала Зорьку, она нерешительно остановилась. Может, и правда вернуться? Начальник хороший, разве он хочет ей плохого? А Николай Иванович?! Кузьмин, наверно, ему такого наговорил!.. «Позор, — скажет — военное время! — И пальцем будет тыкать как тогда в Нинку. — Всему детскому дому позор из-за таких, как она!»
Нет, в детский дом возвращаться нельзя… А куда? Сейчас Зорька была сыта, в кармане курточки лежал про запас кусок лепёшки, и поэтому будущее уже не казалось ей таким мрачным. Она плотнее запахнула курточку и побежала в самый конец привокзальной площади, где было много народа. Там её труднее будет найти.
Глава 22. Кумалаки
Возле деревянного решётчатого ящика прямо на земле сидел, подобрав под себя ноги, старик казах. Он был в мягкой козьей шапке с длинными ушами. На грудь стекала белыми волнами длинная узкая борода. Перед стариком на широком цветастом платке были рассыпаны глиняные шарики.
Старик то собирал шарики, в горсть, то бросал их на платок и что-то говорил сидевшим вокруг него на корточках женщинам. Они согласно кивали головами, с тревогой и надеждой вслушиваясь в быструю речь старика.
Зорька подошла ближе. Сидят себе люди и разговаривают. Кругом шум, суета, а эти будто на отдельном острове. Интересно!
Старик собрал шарики в горсть, прикрыл сверху рукой, потряс и резко бросил на платок. Шарики побежали в разные стороны, цокаясь боками, и замерли группами и поодиночке. Старик наклонился, несколько секунд внимательно рассматривал шарики, сосредоточенно наматывая на палец конец бороды. Потом поднял голову.
— Суюнши! — радостно сказал он русской женщине в старом, залатанном на локтях мужском пальто. — Когда кумалаки падают так, говорят: «Уже видна тропа, по которой идёт караван!»
— Это как же, значит — живой? — спросила женщина, недоверчиво разглядывая кумалаки. — Ты правду гадаешь?
Старик собрал бороду в кулак, укоризненно покачал головой.
— Женщина! — важно и немного обиженно сказал он. — Я пас стада, когда тебя ещё не было на свете. Я ходил толмачом с кызыл-аскерами, когда ты ещё держалась за подол матери. Спина моя давно превратилась в сухую арчу, но никто не слышал от старого Токатая слова неправды. «Ценность слова — в истине» — так говорил мой отец. У ай, женщина, пусть исчезнут с твоего лица морщины горя и отчаяния. Твой жигит жив! Победа стоит за его спиной, и в сердце твоего мужа пылает огонь мужества и смелости!
Женщина встала и протянула старику деньги, но старик отвёл её руку.
Он собрал кумалаки в горсть и снова бросил их на платок. Женщины слушали старика так, словно от него зависело всё. А главное — живы ли те, кого они ждали с войны.
Подошёл пассажирский поезд. Люди с мешками заметались по перрону. Женщины, окружавшие старика, всполошились, похватали свои кошёлки и замотанные тряпками вёдра.
Старик сидел неподвижно, задумчиво процеживая бороду между пальцами. Зорька переступила с ноги на ногу, кашлянула. Старик шевельнулся. Достал из-за пазухи кожаный мешочек, осторожно развязал шнурки, прихватил оттуда двумя пальцами щепотку какой-то зелёной травы и заложил её за щёку. Зорька изумлённо смотрела на него.
— Ты хочешь о чём-то спросить меня?
Зорька смущённо замялась.
— Разве в доме, где ты живёшь, тебя не учат уважать старших?
— Здравствуйте, — сказала Зорька и, осмелев, попросила: — Посмотрите, пожалуйста, мой папа живой?
Старик тронул шарики ладонью.
— Живой.
— А мама? — заторопилась Зорька. — И ещё брат, дядя Лёня, бабушка, Даша и потом… в каком госпитале Вася?
— Уай, девочка, я слышу, у тебя много родных людей. Это хорошо, значит, ты не одинока.
— Ну, что вы! — гордо сказала Зорька. — У меня ещё Саша есть… и Коля-Ваня, и Галка… только про них не надо гадать.
Старик усмехнулся, накрутил на палец конец бороды, другой рукой собрал шарики и бросил их.
— Все живые, — сказал он, — а Вася в самом лучшем госпитале. Его лечат самые лучшие врачи. Ты напиши ему письмо.
— У меня только военный адрес есть…
— Уай, хорошо! Напиши ему на войну. Такой жигит, как твой Вася, не будет долго болеть.
К ним подошёл милиционер, туго перепоясанный ремнем поверх синей шинели.
— Нехорошо, батя, старый человек, а обманываешь людей.
Старик собрал кумалаки и, завязав их в платок, сунул за пазуху.
— Обидел тебя аллах, сынок, — насмешливо сказал он, — в тело мужчины вложил короткий ум женщины.
— Попрошу без оскорблений! — Милиционер обиженно нахмурил редкие белёсые брови. — И иди отсюда по-хорошему.
Старик поднялся. Тонкие кривые ноги в белых штанах и галошах гнулись и дрожали. Он взял прислонённую к ящику сучковатую палку и опёрся на неё обеими руками.
— Зачем кричишь? — грустно спросил старик. — Разве ты не слышал: «У горластого колокола внутри пусто»? Я старый человек, мои руки больше не держат кетмень, а глаза потеряли зоркость. Мой сын, военный начальник, присылает деньги — аттестат. Я могу сидеть в моей кибитке и пить городской кумыс.
— Вот и сиди, — сказал милиционер, — живи, батя, и радуйся. А то нашёл занятие! Смотри, ещё раз увижу — составлю протокол.
Старик зацокал языком, покачивая головой.
— Уай, человек, сам себе на радость никто не живёт… Разве глоток надежды, влитый моими словами в сердце матери, не важнее твоего протокола?
