— Итак, — сказала она спокойно, — мой муж занимается хищениями.

— Вовсе нет. Я произнес эти абсурдные слова в порыве гнева, но в них нет ни капли правды.

— Я уверена, что все, что вы ему сказали, правда, — произнесла она, не спокойным тоном.

Я попытался еще отрицать, но она остановила меня одним-единственным движением головы, давая понять, что мошенничество Лормье — для нее бесспорный факт. В следующий момент и к большому моему удивлению она произнесла монотонным голосом, словно рассказывая урок:

— Концентрация капитала в одних руках вызывает жажду силы, которая стремится утолить себя любыми способами и прежде всего путем угнетения пролетариата.

У меня полезли на лоб глаза. Она заговорила о пролетарском самосознании и спросила с чуть заметным возбуждением:

— Преступление, за которое вас лишили свободы, вы совершили в знак протеста против социальной несправедливости, гнетущей ваш класс. О, мне вы можете довериться.

Я хотел разуверить ее, но наш разговор был прерван приходом Люсьена Лормье, бывшего министра, который увидел нас через открытую дверь в коридор. Мне показалось, что его появление было неприятно жене хозяина.

— Как чувствует себя мой брат? — спросил бывший министр.

— Грипп протекает нормально, — ответила мадам Лормье. — Скажите-ка, Люсьен, вы знали, что Габриель — нечестный человек?

— Ну, разумеется, Матильда! Я говорил вам об этом раз двадцать в его присутствии, но вы мне не верили. Мне никогда не верят. Меня принимают за шутника, не умеющего серьезно говорить и думать. Я — одно из тех смехотворных созданий, которые не умеют делать деньги. Я не пользуюсь уважением и почтением семьи. Ничего не попишешь. Что делать, если я деньги умею только тратить. Именно поэтому, впрочем, у меня их и не осталось.

Люсьен Лормье промотал свою долю отцовского наследства в азартных играх да на всякие кутежи. Но самое страшное, по мнению его брата, было то, что он продал свои акции СБЭ не членам семьи (отношения тогда у них были холодные). Лормье-старший никогда бы этого не простил, если бы после победы ему не понадобился его брат, участник Сопротивления, чтобы избежать неприятностей, связанных с его делами по Атлантическому валу.

Люсьен стал жаловаться на скупость брата, вынуждавшего его залезать в долги, когда с лестницы, ведущей на второй этаж, раздались детские голоса, и мадам Лормье, прислушавшись, быстро вышла. Я спросил у Люсьена Лормье, продолжает ли он свое поэтическое творчество.

— Я пытался вернуться к перу, но пятнадцать лет, почти полностью проведенных в министерском кресле, не прошли безнаказанно. Речи и политические собрания убивают поэта вернее, чем обычная холера. Во всяком случае я утратил свое эротическое вдохновение. Правду сказать, и обстановка тоже не очень-то располагает. Когда люди настроились на величие, празднику любви делать нечего. Мы живем в мелкую эпоху, господин Мартен, в эпоху заполнения.

Вернулась мадам Лормье, вид ее был настолько подавленный, что Люсьен встревожился.

— Что с вами, Матильда? Неужели великому Лормье вдруг стало так плохо?

— Ах! Бедный мой друг, какая неприятность! Валентина никак не может сделать перевод с латыни. Она просидела над ним все утро, вернулась к нему после обеда, но ничего не выходит. И репетиторша тоже, похоже, ни на что не способна. Не могли бы вы, Люсьен…

— Нет, нет! Когда я ей помог в последний раз, она получила единицу. Тогда не только мне досталось от ее отца, но и ей самой.

— Что же делать? Она должна сдать задание завтра утром.

— Конечно, неприятно. Господин Мартен, вы умеете переводить с латыни? Надо прийти на помощь детям-мученикам.

— Возможно смогу, если текст не слишком сложный.

Я тут же пожалел о сказанном, но мадам Лормье взяла меня за руки и торопливо, явно волнуясь, обратилась ко мне:

— Я уверена, что у вас получится. Какова благодарность! Валентина отстает по всем предметам. Знали б вы только, сколько забот! Муж очень строг, и он прав. Нужно, чтобы дети могли в будущем самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Сейчас же ни одно состояние ничего не стоит, самые богатые дети наиболее беззащитны. В прошлом году Валентине пришлось бросить греческий — совершенно ничего не выходило. Вы наше Провидение. Будет справедливо, если привилегии упразднят и вознаграждать будут только по достоинствам, но сколько волнений для родителей! У несчастной девочки никаких способностей к учебе, совсем как у ее братьев и сестер.

Не прекращая говорить, она повлекла меня к лестнице, ведущей на второй этаж, предоставленный детям. Бывший министр пошел за нами. Перед тем как открыть дверь, мадам Лормье заметила ему, что его присутствие в комнате для занятий нежелательно. Он же пропустил это замечание мимо ушей и вошел вслед за нами. Комната была большая, с двумя окнами мансардного типа, выходившими на ту же сторону, что и окна отцовской спальни. За белыми деревянными столами с ящичками, куда они складывали учебники, занимались десятилетняя девочка и два мальчика — четырнадцати и шестнадцати лет. Все трое с красивыми, приветливыми лицами, что не могло не удивлять, если знать родителей. В другом конце комнаты сидела за своим переводом Валентина, перед которой, закрывая ее от вошедших, стояла репетиторша, наклонившаяся к ее плечу. При нашем появлении дети уткнулись головками в учебники и тетради. Репетиторша — студентка лет двадцати, низенькая и толстоватая — повернула в нашу сторону пунцовое от напряжения мысли и беспокойства лицо.

— Люсетта, — сказала мадам Лормье, — возьмитесь вместе с Жан-Жаком за его задачу. Господин Мартен поможет Валентине с переводом.

Валентина — высокая девятнадцатилетняя девушка, красивая, крепкая, с тонким лицом, обрамленным разделенными на прямой пробор блестящими каштановыми волосами, — почтительно встала. Мы сели с ней рядом за стол, и под пристальным взглядом матери я взял в руки перевод. Прочитав текст от начала до конца и не обнаружив в нем особых трудностей, я определил, что Валентина сделала какое-то подобие дословного перевода, почти не имеющего отношения к тексту и так неумело построенного, что в нем нельзя было прочесть ни единой правильной или хотя бы понятной фразы. Почерком же ее, таким неуклюжим, словно писала девочка лет десяти, я был просто растроган. Я нацелился на первую фразу, но тут позади нас послышался хохот, и, оглянувшись, я увидел, что Люсьен Лормье лежит на животе, а два его племянника испытывают на нем приемы чекистов, Беатриса же — племянница — подпрыгивает от удовольствия, а репетиторша оценивает это зрелище несколько смущенно, но не без симпатии.

— Люсьен, — вскричала мадам Лормье, — как вы себя ведете? Вы сейчас же выйдете отсюда! А вы возвращайтесь на место! В самом деле, Люсьен, можно подумать, что вы нарочно не замечаете, как нам трудно с этими детьми.

Ученики вернулись за свои белые столы, а их дядя встал и попытался оправдаться.

— Полно-те, Матильда, ребята хотели поздороваться со мной. Что же тут странного? Я все-таки их дядя.

— Люсьен, прошу вас, выходите.

Он было смирился, но затем вдруг передумал. Лицо его зарделось, а глаза запылали гневом.

— Матильда, какой позор так обращаться с детьми — запирать в комнате на весь их законный выходной и не давать оторвать нос от стола! Вы их терзаете и отупляете! Это чудовищное тиранство. Их отец зарабатывает горы денег, а они были бы в сто раз счастливее в сиротском приюте.

Мертвенно бледная, мадам Лормье схватила деверя за руку и попыталась оттеснить его к двери, но тщетно. Он вырвался резким движением и подошел к Валентине.

— Валентина, через полтора года ты станешь совершеннолетней. Ты доставишь мне удовольствие, если бросишь твоих истязателей и переберешься жить ко мне. Ты будешь вставать каждый день в полдень, гулять, покупать себе платья, ужинать в ресторане, а после я поведу тебя на танцы, будем ходить в ночные клубы, и только один-единственный раз в год ты будешь посылать родителям поздравительную открытку на Новый год. А пока думай, что час избавления близится.