Татьяна пристально посмотрела на меня, желая убедиться, что я ничего не знаю, но не стала ни о чем спрашивать, сознательно избегая разговоров о ее новой жизни. Она повела меня за собой на кухню, и от запаха готовящегося жаркого меня охватили меланхолические чувства, а Татьяна сняла трусики и открыла духовку, чтобы взглянуть на мясо. Потом она подняла юбку и привлекла меня к себе, говоря хриплым голосом, что любит меня. «Иди ко мне…» Все это было прекрасно, но на мне тоже были трусики — этакого лабиринтного типа, которые гений англосаксов отправил завоевывать мир, чтобы навсегда покончить с просторными трусами нашей юности, оставлявшими за нами свободу действий в самых сложных ситуациях. Татьяна начинала нервничать. Я спросил, дома ли ее мать. Да, она как раз разговаривает с Жюлем Бувийоном в столовой. Они могли в любой момент зайти на кухню. Я хотел сказать, что не очень спешу, что сначала мы поужинаем, а потом немного побеседуем в ее спальне. В общем, я был готов согласиться, но взял себя в руки и слегка отстранился. И все же к сердцу моему подступила горечь, когда ее красивые ноги скрылись под юбкой.

— …Володя, как давно я вас не видела. Когда Татьяна разъезжает по своим Америкам, вы носа сюда не кажете. А я ведь о вас часто думаю. Мне хотелось рассказать вам о России, об одном парне из нашего дома — Ильюшке. Он любил дочь богатого конезаводчика и убил себя от отчаяния. Ее звали Машенька.

— Мама, не задерживай Мартена, — прервала ее Татьяна. — Он торопится. Его невеста заболела.

Она сделала ударение на слове «невеста» и окинула меня жестким, почти презрительным взглядом. Соня удивилась, но я не стал отрицать.

— Значит, ты женишься, мой мальчик, — произнес Жюль. — Правильно. Надо познать до конца убожество людей. Моя жена ушла от меня с городским полицейским через месяц после свадьбы. Я пытался страдать, но не смог. Надеюсь, тебе это удастся лучше, чем мне. Во всяком случае я хотел бы, чтобы еще до женитьбы ты прочитал мою книгу. Я ее давал Монкорне, моему приятелю. Он читал ее три недели и ничего не понял. Боюсь, что и другим это не дано, настолько в книге много мыслей. Но ты — ты должен понять. Приходи ко мне в гости, в Китовый тупик. Спросишь Жюля Бувийона.

— Непременно зайду в одну из суббот.

Я попрощался и вернулся домой, где меня не ждали. Еще в прихожей я услышал громкие голоса, доносившиеся из столовой. Там спорили о том, где будет спать Лена, переехавшая к нам сегодня днем. Носильщик не желал делиться своим диванчиком в столовой, утверждая, что не сможет сомкнуть глаз, если кто-то будет спать с ним рядом.

— Ты, Валерия, можешь спать с братом на его кровати, если он не против. А нет, так Лена будет спать с ним.

— И тебе не стыдно? — воскликнула Валерия. — Ты можешь просто так заставить твою жену спать с твоим братом? Никогда не видела более безнравственного типа. Какой стыд!

— Ты боишься, что Лена… с моим братом… Ну и что? Мы с Леной любим друг друга, этого достаточно. Что же до остального, то все мы знаем, что в любой момент всякое может случиться. А ты, Лена, как думаешь?

— О, я на все согласна, лишь бы никого не стеснять, — ответила Лена с красивым немецким акцентом.

— Вот это да! Такого нигде больше не увидишь! Ну чистые тебе жидомарксисты! Никаких тебе принципов, ничего! Никаких тебе тормозов! Коммунизм в постели! Но этому не бывать, пока есть такие, как я — не евреи и не черномазые! Я покажу вам, что такое французские нравы и что такое французские традиции! Никаких шуток!

Тут я вошел в столовую. Я хотел предложить простое решение — такое, которое никого бы не стесняло и не оскорбляло бы французские нравы. Валерия и Лена могли бы спать на большой кровати, а я перешел бы на медную. Валерия сухо отказалась. Она не выносит запаха другой женщины, когда у той месячные. Мне пришлось уступить и согласиться пустить Валерию на мою кровать за неимением другого способа разрешить проблему. Я был тронут тем, что Мишель с таким спокойствием мог предложить любимой женщине спать со мной. Его принципы были мне чужды, но нынешнее поведение вынуждало меня избавиться от некоторого к нему недоверия, оставшегося у меня от его отношений с Валерией до тех памятных событий, после которых я угодил в тюрьму.

Засыпая рядом с Валерией, я попытался вызвать в своем воображении образ Валентины, но обнаружил, что ее вчерашнее очарование исчезло, и моя большая любовь улетучилась.

После победы над Эрмеленом настроение главы фирмы улучшилось. В разговорах, которые он вел со мной, как правило, когда все начинали расходиться по окончании рабочего дня, ему случалось даже выглядеть оптимистом. В приходе де Голля он видел возможность взять в руки социализирующую свору, отточить чувство собственности и укрепить чувства эгоистические. Де Голль начинает переговоры с алжирцами, возвращает во Францию сотни тысяч военных, обрушивающихся на компартию и стирающих ее в порошок. Десантники и иностранный легион творят чудеса. Просвещенные хозяева вводят в правления предприятий генералов и сокращают чуть ли не вдвое зарплату работников, в результате чего французские товары завоевывают мировые рынки. Крупные промышленники и банкиры начинают вплотную заниматься сельским хозяйством, перекраивают и скупают все земельные угодья, производят дешевое зерно, овощи, фрукты и наводняют ими Европу и Англию. Забастовки запрещаются (как за железным занавесом, говорил он весело), а детей бедняков воспитывают в духе любви к религии, и от всего этого перед Францией открывается перспектива долгих веков благоденствия и величия.

Но еще больше, чем поражение Эрмелена, оптимизм Лормье подогревала перемена, происшедшая с его детьми. Оказавшись ни с кем не сравнимым педагогом, Носильщик помог им раскрыться, особенно Валентине, и теперь никто не сомневался, что она в июне сдаст экзамены на бакалавра. Лормье источал нескончаемые похвалы в адрес моего брата и каждую неделю повышал ему жалованье.

— Как по-вашему, — спросил он меня в один из вечеров, — он будет доволен, если я выхлопочу ему орден Почетного Легиона?

Я отговорил его, сославшись на скромность молодого учителя. Переполненный благодарностью, Лормье выдал ему премию в сто пятьдесят тысяч франков, которую Мишель поделил между Леной и Валерией, не оставив себе ничего. Валерия купила костюм, туфли на «гвоздиках», еще одни туфли на каждый день, деревянную ложку для жаркого, о которой она давно мечтала, а мне подарила фиолетовый галстук, и я, чтобы не обижать ее, время от времени надевал его. Я спрашивал у Мишеля, как ему удается расшевелить его четырех лодырей, на что он давал простые ответы: «Я их смешу» или «Я даю им расслабиться». В один из четвергов после обеда я повез в Нейи документ для Лормье, который собрался ехать к нотариусу в Сен-Жермен-ан-Лэ. Я передал ему бумагу, когда он садился в машину, и он предложил пройти к детям в классную комнату. Мадам Лормье проводила меня до лестницы.

— Мсье Мишель запретил нам заходить к ним — и мне, и мужу. Туда допускают только мужнина брата, и он навещает их довольно часто. Мсье Мишель считает, что у него есть педагогические способности, хотя я об этом не подозревала. Сейчас сами убедитесь. Он как раз там.

Когда я вошел, четверо школьников, сидевших на полу спиной к двери, следили за цирковым представлением в исполнении их дядюшки и Мишеля. Министр был в розовой клоунской шляпе, а на сером пиджаке его красовался розовый женский пояс для чулок, что, впрочем, не отразилось на элегантности Лормье-младшего. Мишель же, затерявшийся в пиджаке и ботинках Лормье, загримировался при помощи огромного накладного носа и рыжего парика. Номер, видимо, подходил к концу.

— Нет, мсье Огюст, — говорил министр, — у вас плоскостопие.

— У меня плоскостопие, мсье Феликс?

Но глядя на огромные башмаки Лормье, действительно казалось, что у мсье Огюста плоскостопие.

— А у вас нет плоскостопия, мсье Феликс?

— Нет, мсье Огюст, у меня высокий подъем. К тому же у меня сильный удар.