— Пока без особых успехов, — ответил он на вопрос Шовье о том, как идут дела. — У меня действительно нет к этому никаких способностей, и скука смертная. Лучше бы я тысячу раз работал фрезеровщиком, слесарем или водил грузовик. Да пусть начинается эта забастовка и длится хоть десять лет, я от этого страдать не буду.

— Почему вы не объясните все это отцу?

— Конечно, это проще простого. Нужно только сказать ему, что эта работа мне не подходит и я ухожу с завода. Вся беда в том, что я физически не могу ему в этом признаться. Это столь же невозможно, как наговорить грубостей пожилой даме или юной девушке. Меня воспитали круто, было все — и сухари, и пощечины. Я хорошо подготовлен к жизненной борьбе. Когда отец велит мне работать, я работаю, даже если это бесполезно, работаю в надежде, что земля перестанет вертеться.

— Ясно, — согласился Шовье с видом знатока, — ничего тут не поделаешь. Но, может быть, вы могли бы попросить брата сменить вас на заводе? Когда он будет здесь работать, ему легко будет доказать что-то вашему отцу.

— Сначала надо убедить его самого. А это опять же невозможно. Для моего брата отказаться делать карьеру в промышленности — это так же немыслимо, как отказаться от своего места в раю. Нет, я осужден пожизненно.

— Попытайтесь заинтересоваться работой. Вначале всегда скучновато, но потом, когда вы будете в курсе всего, будете нести ответственность…

Но Пьер качал головой. Ничто не могло примирить его с этим неблагодарным трудом, с этой ограниченной жизнью.

— Если бы я был хотя бы беден или имел маленький доход, может, и сдался бы суровой необходимости.

— Не жалуйтесь. Тоска рабочего дня на заводе позволит вам лучше оценить домашние радости.

— Конечно, конечно, — сказал Пьер безвольным голосом. — Но нельзя же все время об этом думать. — Он взял себя в руки и добавил энергично: — А жаль. Такое счастье оказаться дома.

После ухода Пьера у Шовье осталось еще двадцать минут ожидания. Наконец сирена издала глухой короткий гудок, который звучал так всю последнюю неделю — директор боялся, чтобы сильный и слишком властный звук не обидел рабочих. Шовье с замиранием в сердце уставился на одну из аллей между двумя зданиями, которая просматривалась из его окна во всю длину. Ему показалось, что выход рабочих задерживается. «Вот и все, остаюсь у разбитого корыта с квартплатой в двадцать тысяч и горничной». Но внезапно двери раскрылись, выпуская каждая свой ручеек рабочих, и за несколько минут аллея заполнилась шумной толпой, мирно текущей к выходу.

Мишелин слегка удивилась, что дверь ей открыла служанка.

— У меня назначена встреча с дядей.

Она выразила желание осмотреть квартиру, роскошная обстановка которой удивила ее не меньше, чем служанка, и заявила, что будет ждать дядю в ванной. Сняв шляпу, она поправила прическу и задержалась перед зеркалом. Будучи уверенной в своей красоте, она искала в чертах своего лица и в своей фигуре нечто, менее бросающееся в глаза и соответствующее словам «шарм» и «сексапильность». Мишелин по опыту знала, что шарм может заключаться в улыбке, в мягкости или живости взгляда, но те улыбки и взгляды, которые она наблюдала в зеркале, не внушали уверенности. Ей казалось, что шарм ее не очень заметен, нужно сделать определенное усилие, чтобы его обнаружить. Бернар Ансело часто говорил ей о ясности и чистоте ее лица, глаз, тела, и, вдумавшись, она забеспокоилась, что заслуживает лишь весьма скромных комплиментов, выражающих скорее очарование юной девушки, чем женщины. Что касается сексапильности, то тут поводов для беспокойства было еще больше. Об этом часто говорили ей подруги, и, слушая их, она приходила в ужас от того, что почти неспособна в действительности уловить столь легко определимую вещь. В ее памяти всплыл некий грубый комплимент, явно выражающий чувственную эмоцию, который ей отвесил на улице какой-то мужчина по поводу ее ножек. Она приподняла юбку, чтобы рассмотреть их в зеркале, наклонившись, ущипнула себя за икру сквозь черный шелковый чулок, словно ожидала, что сексапильность брызнет, как лимонный сок. Она решила, что ножки весьма неплохи, но мысль о том, что они могут скрывать какую-то тайну, вызвала у нее только улыбку. Тогда она принялась изучать свои глаза вблизи, поигрывая ресницами и веками. Ей казалось разумным предположение о том, что основная сексапильность кроется во взгляде. В этом ей помогала целая вереница литературных определений глаз: порочные глаза, похотливые глаза, блестящие глаза, сатанинский взгляд, жадный взгляд, гипнотизирующий, горячий, пылкий, жгучий, тяжелый, страстный, мутный и т. д. В своих больших светлых глазах Мишелин не видела никакого адского отблеска. В них, по ее мнению, не было ничего, что могло бы бросить призыв мужчине. Она с завистью вспомнила черные-пречерные глаза одной кинозвезды, от одного появления которой на экране, как говорили, у мужчин закипала кровь в жилах, и сексапильность показалась ей привилегией брюнеток, темные зрачки которых мечут золотые стрелы. «Однако…» — вздохнула она и выдохнула на зеркало легкое облачко, замутившее ясность ее глаз. Ей вдруг стало очень грустно и боязно от того, что вот-вот появится дядя.

Шовье вошел бесшумно и застал ее перед зеркалом. Она обернулась и улыбнулась с растерянным видом.

— Я тебя поймал, — сказал он, целуя ее. — Ты просто чертовски хороша.

— Вы находите, дядя?

Шовье захотелось пить, и он направился на кухню, а Мишелин молча последовала за ним. Она с опаской смотрела на дядины широкие плечи и затылок, где серебрились седые волосы. Он открыл холодную воду и, стоя спиной к племяннице, полез в шкафчик. Она шагнула к нему и сдавленным голосом выговорила:

— Дядя…

Он был занят поисками стакана и не услышал ее. Она приблизилась еще на шаг, почти вплотную, и произнесла более уверенным голосом:

— Дядя, я хотела бы развестись.

Шовье резко повернулся и, оказавшись нос к носу с Мишелин, уставился в ее светлые глаза, которые видел совсем близко, так, как она сама их только что видела в зеркале. Ясность взгляда мало соответствовала произнесенным ею словам, а миловидное личико вовсе не пылало гневом, как того можно было бы ожидать. Мишелин спокойным тоном подтвердила сказанное. Выпив залпом стакан воды, он взял ее за руку, отвел в свою комнату и усадил рядом с собой на диван. Он был тронут тем, что она решила довериться именно ему.

На его вопросы Мишелин отвечала однозначно. Было непохоже, что она за что-то обозлена на мужа. Шовье подумал, что, возможно, ее недовольство носит слишком интимный характер и для молодой женщины может быть трудно его выразить словами. Он взял ее руки в свои и сказал, привлекая к себе:

— Должно быть, малышка, есть вещи, которые ты боишься мне сказать. Но я должен знать. Старому дяде можно рассказать все что угодно.

Поняв намек, она покачала головой и впервые ответила с некоторой восторженностью:

— Нет, я ничего не боюсь вам сказать, дядя. Просто я не люблю Пьера. Я люблю Бернара Ансело.

Теперь уже Шовье был озадачен. Поворот в жизни племянницы не казался ему катастрофой, но ему трудно было не рассматривать эту проблему с точки зрения семейных интересов. Из-за любви Мишелин должны были переместиться миллионы, и он не посмел бы утверждать, что это дело касается только счастья одной женщины. Нельзя было не брать в расчет и мнение света. Предрассудки — это та реальность, с которой надо жить и считаться. Можно было также опасаться, что возлюбленный нацелился прежде всего на состояние богатой наследницы.

— Ты хотя бы уверена, что он тебя любит?

— Нет, — ответила Мишелин. — Не знаю. Любит, конечно, но я не знаю.

— Ну так расскажи. Вы каждое утро вместе ходите на теннис. И что дальше?

— Ничего. Играем.

— Но что он тебе говорит?

— Ничего. Разговариваем. Вчера, целуя меня, он сказал, что у меня очень чистый овал лица.

— Так он тебя целует?

— Ну, он меня целует в щеку, и то не каждый день.