Татьяна не ответила и посмотрела на меня с вызывающим любопытством.

— Если я поселюсь у тебя, мне не надо быть ни красивым, ни соблазнительным. Достаточно просто того, что я буду здесь. И это окажется удобным. И это может оказаться удобным.

— Что бы ни случилось, Мартен, дело ведь совсем не в этом.

— Представляешь, Мишель вздумал взяться за перо. Он начал писать (но, правда, потом бросил) нечто вроде эссе о любви.

Не обращая внимания на смешок Татьяны, я вкратце рассказал ей содержание первой главы и процитировал заключение: «В любви отношения между полами прежде всего социальные». И когда я произносил эту фразу, вошла мадам Бувийон.

— Все верно, — подтвердила она, — прежде всего социальные. Когда я впервые встретилась с Адрианом в 19-м году, мне сразу же захотелось, чтоб он женился на мне, и не только потому, что он был красив, но и потому, что на нем была красивая форма. Я подумала тогда: такой красавец, так хорошо одет и все эти его медали, он должно быть богатый. Нет, я не рассчитывала на его деньги и не пыталась узнать о его состоянии — какой ужас! — но один вид всего этого богатства зачаровывал меня, вскружил голову и затронул сердце. И еще скажу, потому что это правда, Адриан мне казался очень умным, пока я считала его богатым, а потом — нет. Пусть он простит, если только слышит мои речи, что у меня такая мелкая душонка.

— Мама, что если ты нас накормишь ужином? Кстати, сообщаю, что, уходя, ты забыла положить ключ под коврик. Хорошо, что я рано вернулась, а то Мартену пришлось бы торчать у входа.

— Так вот оно что! — воскликнула Соня. — Весь вечер мне было не по себе. Я хотела сходить в кино, но на Елисейских полях повстречала Дуню Скуратову, и она пригласила меня выпить чаю. Несколько часов подряд она рассказывала о своем внуке — он поступил в этом году в Политехникум — и о внучке, которая уже стала кинозвездой. Бедная старая сорока, она так гордится ими. А я вовсе не тщеславна, но все же сказала Дуне, что ты защитила кандидатскую по математике.

— Как можно, мама? Это так глупо. Я часто вижусь с Пьером Скуратовым. Он прекрасно знает, что я провалилась и работаю манекенщицей.

— Ты права, но Дуня вряд ли знает, что такое кандидатская, а кроме того, она уже забыла, о чем мы говорили. Это все равно, что твой отец. Как-то он попросил рассказать о дворянстве моей семьи, а я, чтоб он отвязался (и это было так плохо), сказала, что мы были в родстве с Толстыми. Но Адриан не знал, кто такой Толстой, и все это забыл. Он был такой добрый. Как бы я хотела никогда не лгать, но вот нет-нет, и ложь сама вылетает из меня, да еще без причины.

За ужином, призвав мать в свидетели, Татьяна ругала меня за наивное желание вернуться в квартиру на улице Сен-Мартен.

— Если он любит брата, — ответила Соня, — то понятно, почему он хочет жить с ним.

— С братом, который сначала бросил его, а потом и предал?

— Близкие люди быстро забывают обиды.

На следующее утро в девять часов я представился начальнику кадров СБЭ Келлеру, который принял меня холодно, как проныру, навязанного ему вышестоящими, от которого фирме не будет никакого проку. Впрочем, он тут же сплавил меня секретарше, выдавшей мне чистые бланки анкет. В графе о месте жительства я указал дом на улице Сен-Мартен. Когда с формальностями было покончено, она проводила меня в пустой кабинет — малюсенький, с одним-единственным столом и стулом. Я должен буду сидеть здесь, объяснила мне секретарша, пока начальник отдела кадров не подыщет мне должность, но когда это случится, она не может сказать даже приблизительно, так как на данный момент штаты заполнены, и это означало, что я — нахлебник на шее у СБЭ. Выработанная в тюрьме привычка очень помогла мне переносить одиночество и бездействие в этой комнатушке, по размерам мало отличавшейся от камеры. На первый взгляд достаточно было минуты, чтобы осмотреть все, что есть в этом убежище, но нужно долго прожить в тюрьме, чтобы научиться досконально обследовать такое замкнутое пространство. Я посмотрел в окно, выходившее во двор, и сел на стул, задвинув колени под стол. В тумбах слева и справа от моих ног было по три ящика. Все они были совершенно пусты, кроме шестого — правого нижнего, в котором я обнаружил шариковую ручку. Поразмышляв минут пять, я вытащил ящик из стола, перевернул вверх дном и увидел то, что, собственно, и ожидал: с этой стороны ящик был полностью исписан шариковой ручкой. Я задвинул ящик и повторил операцию с первым — левым верхним, обратную поверхность которого покрывал тот же почерк. Не тратя времени на проверку остальных ящиков, я принялся читать:

«Первую машину я угнал в шестнадцать лет. Наш шофер научил меня на каникулах водить „бьюик“ отца. Я увидел, как какой-то тип остановился на Университетской улице и направился к табачной лавке. Я быстренько уселся в машину и погнал. Поехал по западной автостраде, туда, обратно, гнал на всю катушку, а потом бросил его драндулет недалеко от нашего дома, на улице Пасси. Большого кайфа я не получил. Чтобы как следует позабавиться, нужно быть в машине вчетвером или впятером, предварительно хорошенько поддав, а потом можно пореветь и покататься со смеху, обгоняя другие машины, да при этом еще и цепляя их. Надо сказать, что в те времена жизнь мне казалась довольно нудной. Я тогда поговорил с предками и объявил им, что учеба моя движется кое-как. „У тебя нелады с правописанием“, — заметил отец. „Я от этого не комплексую“, — был ему ответ. „Но все ж таки, чем ты собираешься заняться?“ — „Буду жить, как мама, за твои бабки. Устрою себе небольшую светскую жизнь“. Разговор на этом закончился, но из коллежа я ушел. И что меня стало беспокоить, так это то, что нудился я, как и раньше. Сидеть дома — нет, ни за что, там пустота, матери никогда нет, отец всегда на работе, как он говорил, ответственного работника. Старый шнурок. Я еще пешком под стол ходил, а он уже был ответственным работником. Хотя и тогда все было, как сейчас. Я оставался один с бонной и гувернанткой моей сестры флоры (что за идиотское имя), которая к тому же присматривала и за моей учебой. Эта мадемуазель была низенькой костлявой брюнеткой, от которой в доме не прибавлялось уюта. В один из четвергов флора спала (мне уже было двенадцать лет), и мадемуазель повела меня в кабинет поговорить о моем правописании, а я, чтобы учинить что-то возмутительное, запустил руку ей под юбку. Я ожидал, что она закричит или отхлещет меня, но она раздвинула ноги и, бледная, смотрела, как моя рука, скользнув по чулку к застежке, замерла на трусиках. В конце концов я завалил ее на ковер, все повторилось на следующий день и во все последующие, но бонна, которая на дух не переносила гувернантку, поняла, что происходит. Как-то, когда мы голые лежали друг на друге, она вошла в кабинет вместе с моей сестрой Флорой, которой шел тогда пятый год. Хорошенько рассмотрев нас, они удалились. И тут я почувствовал себя так, словно остался один во всем мире и как будто все из меня вытекло. Мадемуазель, сказал я ей, одевайся, мерзавка, а потом засадил ей кулаком прямо в рожу. С тех пор я не слишком расположен к женщинам. Время от времени мне случается переспать с какой-нибудь, но потом хочется плевать на нее. После истории с мадемуазель у меня пропала охота торчать дома. Кино каждый день. Чему только я не научился в киношке, а раньше всего узнал, что никакой любви нет, а все это просто слащавые штучки для толстых теток. Я всегда смывался, не дожидаясь финального поцелуя и панорамы широких горизонтов. Но я узнал и много такого, что мне пригодилось. И все же, как я только что говорил, после того как бросил коллеж, нудился я так аж до самых каникул. У отца есть замок в Бургундии, но мы там почти не бываем. Накануне каникул у матери всегда возникает какая-нибудь новая идея. Два года подряд мы ездили в Сен-Тропе. Но поскольку берется она за дело слишком поздно, то нам достается одна комната тут, другая там или угол на чердаке — вшивые каморки по баснословной цене. Ей подавай каждый вечер танцы, вечеринки, друзья наперебой зовут ее к себе. А я в это время болтаюсь по улицам. Вечером в Сен-Тропе не очень-то разгуляешься. Я ходил по кабакам, по подвальчикам, где танцуют. С Жерменом я познакомился на лестнице одного подвала. Мы оба поднимались по ней под звуки музыки, доносившейся сзади, он шел прямо передо мной, и уже в самом верху навстречу ему спускался какой-то тип в белых фланелевых штанах. „Я же запретил тебе ходить сюда“, — сказал ему Жермен и тут же стукнул его головой в живот, от чего тот сел прямо на ступеньки. „Тащи его за руку“, — бросил мне Жермен. Выволокли его на улицу. Было два часа ночи. Ни души. Пацан этот, Жермен, отдубасил того кулаками, ногами. Мы бросили его на мостовой и пошли на мол, не говоря друг другу ни слова. Назавтра, часов в четыре-пять ночи, мы с ним пришли на большую автостоянку и там камнями разбили ветровые стекла штук пятидесяти машин. Там же, в Сен-Тропе, к концу каникул я познакомился и с Эрмеленом — генеральным директором СБЭ. Это случилось в первую неделю августа. Отец только что приехал к нам. Его устроили на надувном матраце рядом с тюфяком шофера в углу чердака. Он тоже считал это забавным.