— А как же жена? — заметила Мишелин.

Об этом Роже не подумал. Поразмыслив, он пообещал себе никогда не жениться, а завести любовницу — писаную красавицу, с большой грудью и очень простыми вкусами. Впрочем, этот план был не из тех, которыми можно делиться с семьей.

— Если я женюсь, жена будет моей секретаршей.

— А дети?

— Сдам в интернат.

После ужина Шовье прошел вслед за сестрой в кабинет на первом этаже, где она поверила ему свои денежные затруднения. Он объяснил ей, что после смерти мужа между домом и заводом не существует более общей кассы, которая так облегчала перевод денег оттуда сюда. Брать из кассы предприятия «аванс для личного пользования» можно лишь при определенных условиях и с соблюдением определенных формальностей. Лучше рассчитывать на регулярные поступления денег. К тому же доходы мадам Ласкен весьма значительны, так что эту нехватку денег можно считать случайной и, если так уж необходимо, банк предоставит ей большой беспроцентный кредит.

Она мало что поняла из его объяснений, кроме того, что может продолжать и дальше выписывать чеки. Ободрившись, она сказала брату:

— Ты снял с меня тяжелый груз. Мне только этих новых неприятностей и не хватало. Я уже и так достаточно перенесла.

— Конечно, — вздохнул Шовье.

— Подумать только, я жила бок о бок с человеком, который цинично обманывал меня — разве это не тяжко? Ведь он действительно изменял мне с этой тварью по имени Элизабет. Да и последняя его мысль, последние слова были обращены к ней. Ах, это ужасно.

— И ты все это знала?

— Да нет же! — воскликнула мадам Ласкен с оттенком сожаления. — Ничего я не знала. Я ему доверяла. Мне сообщила правду письмом какая-то женщина, недели три назад, иначе бы я и до сих пор ничего не знала. Какой кошмар!

— Да, неприятно. Ну, а в остальном все в порядке?

— Вот уж действительно, ты страшный человек, — с упреком сказала мадам Ласкен. — Я доверяю тебе самое тягостное, что есть в моей жизни, а тебя это даже не трогает.

— Да, но я уверен, что эта молодая особа была для него лишь подругой. Мужчинам, которые много работают, бывает нужна такая женская дружба. Почти всегда это остается без последствий.

— Без последствий? Да он водил ее в ночной кабак и щипал там под столом за ляжки.

— Это как раз и доказывает, что они были просто друзьями, — убежденно заявил Шовье. — Можешь быть спокойна. Это отличительный признак дружбы. Вот я на днях на Елисейских полях встретил старого полкового товарища. Первое, что мы сделали, присев в кафе, это пощипали друг друга за бока. Между друзьями это обычное дело.

Разочарованная и утратившая иллюзии, мадам Ласкен больше не сопротивлялась.

— Может быть, конечно, — пробормотала она.

— Даже наверняка. Не думай больше об этом. А знаешь, мне показалось за ужином, что дети не очень-то весело выглядят, особенно Пьер. На заводе я могу понять его меланхолию, ну а здесь?

— Я не думаю, чтобы у него были причины грустить, да мне он и не кажется грустным.

Шовье перевел разговор на Бернара Ансело и, ни слова не говоря сестре о причинах своего интереса, задал ей несколько вопросов о молодом человеке и его семье, но мадам Ласкен знала лишь то, что ей сказала Мишелин. Наутро, придя на завод, он направился к начальнику юридической службы и попросил его, в порядке личного одолжения, собрать сведения о профессиональной деятельности мсье Ансело. Дня не прошло, как он получил эти сведения, которые не очень-то помогли ему узнать больше о Бернаре, Вот что значилось в справке:

Бернар с отцом пили за завтраком черный кофе, мадам Ансело — кофе с молоком, Жермен и Мариетт — грейпфрутовый сок, а Лили, оправлявшаяся от выкидыша, — маслянистый шоколад. По воскресеньям утром ели вместе, и присутствие отца делало завтрак хмурым, иногда окутанным грозовыми тучами. Каждый ел молча, не глядя на других, лишь иногда украдкой бросая на отца недоверчиво-испытующий взгляд, ибо он как раз после завтрака изучал расходы за прошедшую неделю, как правило, служившие ему отправной точкой для приступов ярости. Обычно в этой совокупности ожидания было какое-то напряжение умов и молчаливая солидарность, отражавшаяся на лицах женщин. Но Мариетт после своего приключения с Милу пребывала в рассеянности и в отдалении от сестер, встревая в их болтовню лишь для того, чтобы вставить какую-нибудь одинокую реплику. В это утро она казалась особенно далекой и непричастной к ритуальному заговору. Бернар же был весь внимание, но держался на расстоянии.

Мсье Ансело читал финансовую газету и время от времени протягивал руку за своей чашкой кофе. В ночной сорочке и штанах с незатянутым ремнем, с вываливающимся животом, краснолицый, с большой головой, вдавленной в массивные плечи, на которых ткань сорочки натягивалась и трещала, он был внешне похож на старого ярмарочного борца, сидящего в задумчивости в ранний час на ступеньках фургона. Мадам Ансело и обе старшие дочери с прическами, одинаково заправленными в сеточку, и с лицами, блестящими от крема, начинали поглядывать на него все настойчивей. Мать была в русской пижаме из натурального шелка, обтягивающей ее тощие болтающиеся груди. С волосами под сеткой и сероватой дряблой кожей, она казалась старше мужа. Вид этого маленького стариковского черепа, насаженного на ворот отливающей разными цветами пижамы, удручал Бернара, и он старался не поднимать глаз. Продолжая внимательно следить за опенками тишины, он думал о Мишелин, которая, должно быть, сейчас собирается к обедне в Сент-Оноре д’Эйло, и о странной встрече, которую ему назначил дядя Шовье. Тот сообщил, что будет ждать его сегодня перед домом в одиннадцать утра и отвезет на машине к Ласкенам, где оба должны обедать.

Окончив завтрак, мадам Ансело с шумом отодвинула чашку, привлекая внимание отца. Видя, что он и ухом не ведет, она проговорила:

— Так что, Леонар?

Не поднимая глаз от газеты, он сунул руку в задний карман штанов и вытащил оттуда бумажник. Жена и старшие дочери следили за его рукой с интересом, от которого в их глазах плясали живые огоньки. Он еще помедлил, дочитывая абзац, и, внезапно подняв голову, увидел, куда устремлены все взгляды.

— Ишь, уставились! — ухмыльнулся он.

Обе сестры засмеялись, чтобы хоть немного оживить пьесу, которая вот-вот разыграется, но мать на это не решилась и сказала, протягивая ему листок бумаги:

— Ты давал мне в воскресенье две тысячи пятьсот франков. Вот тебе отчет.

Он бросил на бумагу недобрый взгляд, особо не вчитываясь.

— Опять починка пылесоса? — вопросил он. — Сто пятьдесят франков. Вы что, его каждую неделю чините?