В половине двенадцатого аккордеонист встал, и его круглая голова сказала, выглядывая из-за инструмента:

— Спокойной ночи!

Люди продолжали сидеть за столиками. Официантки стали нетерпеливыми. Юлия Владимировна с трудом взглянула на товарища мужа.

— Я сейчас рассчитаюсь, — сказал он и прошел в коридор, из которого выглядывали люди в белых спецовках.

Она вздрогнула. Позади было два часа молчания — немыслимого без задуманного намерения. Если начинала говорить — он кивал, если улыбалась, он улыбался тоже. Весь вечер они просидели рядом, но он оставил ее одну. Она прожила целую жизнь — от ответственности за все до полного безразличия. Теперь люди в зале и сам зал с безобразными лохматыми пальмами показались ей живущими торжественно-безнадежной жизнью. «Как все глупо», — прошептала она в отчаянии. Среди зеркал вестибюля прошла левее и правее себя. В сумочке перебирала отделения — номерок был у него, но пальцы все еще чего-то искали под надзором гардеробщика.

Появился Михаил Иванович. Терпеливо поддерживал пальто, пока Юлия Владимировна, повернувшись спиной, набрасывала на шею шарф. На улицу почти выбежала. «Как все глупо», — твердила она. Шаги товарища мужа раздавались как шаги преследователя. А он словно ждал, когда она остановится. На автобусной остановке, припрятывая руки в карманы, сказал: «Спасибо вам за вечер. Я опасался: что-нибудь вдруг случится. Но ничего не случилось…» Глаза его стали прощаться: он тоже заметил автобус. Юлии Владимировне с трудом удалось оторвать взгляд от его лица, которое снова втягивало все в тот же бесконечный туннель.

— Петя, я должна тебе рассказать об одном человеке.

— Да, — откликнулся сын; он курил и чертил.

— Этот человек, — произнесла Юлия Владимировна с веселым превосходством над тем, что говорила, — считает себя твоим отцом… Фигурально, конечно.

Петя обернулся.

— Как?! — Но тотчас успокоил себя: — Я тебе не говорил о том, что случалось раньше. Иду и вижу: вот мой отец! На заводе и сейчас такой есть. В модельном цехе. У меня такое ощущение, что и он знает, что я его сын. Но это прошло. — Подумал: — Да, да, прошло. Кто этот человек?

— Тот… который звонил.

Они замолчали и почему-то вместе посмотрели на окно.

Петя сидел лицом к матери.

— Что ему нужно? Зачем он тебе об этом говорит?

— Я сама хотела бы это понять…

— Но ты объяснила ему, что это его самообман. Ведь ложь!

— Это странный, одинокий и, возможно, несчастный человек. Ему нельзя отказать в сочувствии.

— Мама, пожалуйста, не огорчай меня. Ты забываешь папу…

— Петя, молчи!

— Это какой-то кошмар! Вдруг я обнаруживаю в жизни тысячи отцов, а ты киваешь: да они все твои отцы. Тогда у меня нет матери!

— Петя!

Петя отвернулся.

— Я не думала, что ты примешь это всерьез, — мирно проговорила Юлия Владимировна. — Ты должен был отнестись иначе — один из людей думает вот так. Вот и все. Он много лет прожил на севере. Был момент, когда я думала, что он мелкий авантюрист, вернее… артист, любящий импровизированные спектакли, но сейчас ничего не понимаю. Я даже не совсем уверена, болен он или здоров. Может быть, у него всего одна мысль: будто он бессмертен.

— Бессмертен! — Петя встал.

— Прямо он мне так не сказал. Может быть, и мысли у него подобной нет — есть чувство, он чувствует себя бессмертным. Таким он видит себя. Ты можешь себе представить!

— Он знал отца?

— Да. Он сказал, что папу убили на переправе.

Петя усмехнулся.

— Я, наверно, глупо тебе все пересказала?

— Нет, нет, я совсем не об этом…

Петя посмотрел на часы. Юлия Владимировна ушла за ширму. — Пусть он к нам придет, — сказал Петр.

За ширмой долго не слышался шорох страниц.

Петр проснулся и понял: он — здоров. Вспомнил, что, засыпая, принял какое-то решение, но какое — предстояло вспомнить. Решения принимались на работе или относительно работы, и он стал собираться на завод, хотя бюллетень позволял остаться дома.

На кухне сказал соседям «здрасте», окунул лицо в водопроводную струю. Вода шумела, и слова о гриппе, погоде, вчерашней телевизионной программе, казалось, текли из крана вместе с водой.

Перед зеркалом растирал лоб и щеки — вверх-вниз и по кругу. Но что-то не стиралось, и он увидел, что его лицо постарело — стало неприятным, словно обознался и теперь созерцал свою ошибку. Но мысль о том, что он стал старше, удовлетворила его, ибо в то время, как он отвечал за рационализаторскую работу большого завода… — и тут ему виделись люди, приходящие в отдел, ожидающие его совета, разыскивающие в цехах, в то время, как он… — и тут представлялись его статьи по автоматике, математическому анализу и пр… в то время, как он… — и вспомнил женщину, с которой еще не начался роман, но он и она уже свыкаются с мыслью о его неизбежности — он оставался неубедительно юным. Однажды в плохом настроении сочинил себе некролог, начинавшийся так: «После долгих лет большой и плодотворной жизни наконец-то умер молодой талантливый инженер Петр Станиславович Нечаев».

Но вот лицо сдалось: постарело. Выделился рот, а не губы, нос, а не глаза, они ушли вглубь, как уходят в подъезд люди. Заматерел.

О своем отложенном намерении Петр вспомнил в автобусе — и показалось, он едет одновременно в двух направлениях — что-то сделать на заводе и подумать о том, что вчера услышал от матери. Разве не абсурд специально приехать на завод думать о бессмертии!

Из всех слов, которыми пользуется человечество, слово «бессмертие», может быть, самое бессмысленное, самое фантастическое. Потому что не существовало ничего такого, к чему его можно было приложить. То, что называют вечным, — имена великих людей и могучие империи, Землю, Солнце, скрытое в это утро за облаками, — всё и всех ожидал конец, погребение в хаосе вселенной. Судьбы Земли и Солнца в этом ничем не отличаются от человеческих. Всему вынесен приговор: одним обозначен срок жизни шестьдесят — семьдесят лет, другим — шестьдесят-семьдесят триллионов, но место для бессмертия не оставлено. Все это доказано, рассчитано, и только блаженный безумец может бредить своим бессмертием.

По утрам в комнате соседа скрипит паркет. Это Анатолий Зиновьевич делает упражнения. На газе под крышкой готовит еду с таинственными запахами, он знает какие-то чудотворные составы. Из ванной, окатив себя холодной водой, выходит с победоносным видом. Это понятно. Анатолий Зиновьевич, старый библиотекарь, борется со старостью. Но все приговорены. Это разумеется само собой. «Но, принимая во внимание…» — развлекся Петр…

Он вспомнил выездную сессию суда. Судили агента по снабжению, который воровал у завода гвозди и доски, лампочки и рубероид. Суд был показательный, и все знали, что наказание будет на всю железку. Но, когда судья, читая приговор, дошел до слов: «но принимая во внимание…», глаза подсудимого подпрыгнули. На миг всем показалось, все заявленное прокурором и подтвержденное свидетелями к делу не шло. И помимо украденных гвоздей и рубероида, есть другое измерение жизни человека, говорящего с провинциальным акцентом. Но так только показалось…

«Принимая во внимание…» — думал Петр, — маленькая лазейка для большой надежды. Приговор известен, но «принимая во внимание», что солнце еще всходит, а Земля вращается, а ты живешь, можно лечить зубы, язву желудка, систематизировать половую жизнь. И все мы живем так или иначе внутри этого момента — пока судья произносит «принимая во внимание».

Имеет смысл только то, что можно измерить масштабом человеческой жизни. Если человек хочет строить, ему нужно дать кирпич и цемент. Человеку нужно дать возможность увидеть к старости свою постройку законченной. И так во всем. То, что выходит за этот масштаб, по отношению к человеку жестоко.

Петя прошел мимо вахтера, поднялся на второй этаж и объявился перед инженером Колчиным. Не снимая пальто по праву больного, сел за стол, открыл папку с надписью «Последние поступления».