Рухин бежал после вечерней разгрузки. Он проскользнул на открытую платформу вагона, лег на пол — на тонкую пыль с еще не улетучившимися запахами жизни земли: грибным и кислотным. Громыхнули вагоны, и поезд всю ночь без остановки шел под осенним звездным небом.
Тени городов и клочья паровозных дымов встречных поездов задевали беглеца, взволнованного свободой. На спине лежа, он видел, как враждебные этой стране караваны самолетов прокладывали световую долину, оставляя за собой медленно опускающиеся ослепительно голубые шары, а на земле невидимые механизмы прессовали залпы, закидывали за шары разноцветные нити траекторий снарядов и пуль. Поезд миновал города, видом и запахом напоминающие в тысячи раз увеличенную сковородку с обгоревшим на ней мясом. Темные пространства с погашенными огнями казались то сиротливо покинутыми, то черной шерстью притаившегося хищника.
На рассвете поезд остановился на небольшой станции. Когда возле вагона послышались голоса железнодорожников, Рухин перевалил борт платформы и зашагал от путей в сторону. Потом, когда его заметили, побежал, пересек поле, кое-где перепаханное под зябь, потом перелесок с глубокими выемками песка. Каждая складка ландшафта входила в его тело — сердце то бешено колотилось, то замирало, когда, расставив руки, чтобы не потерять равновесие, в своих бахилах, смастыренных из ремней старых трансмиссий, бежал под уклон.
Беглеца настигли собаками часа через полтора. Рухин не пошевелился, когда сквозь поникший от холодов боярышник просунулась морда овчарки. Собака залилась лаем — появилась еще одна. Не спуская с него глаз, легли напротив. К тому времени, когда появились мужчины в высоких сапогах и гражданских пальто, подпоясанных ремнями, Юрий к собакам успел привыкнуть.
Ему приказали встать, обыскали и привели на хутор, где полицейский чин, похожий на Тартюфа, потерявшего добродушие, учинил допрос. Рухин отвечал «да», «нет».
В одном случае он допустил оплошность. Полицейский схватил палку и зарычал, когда Юрий на вопрос, сколько ему лет, ответил: «Девятнадцать с половиной». И другие присутствующие восприняли «с половиной» как дерзость, как если бы он, не немец, имел право пользоваться только целыми числами. Но все-таки его не били, только выводя к прибывшей машине, толкнули на лестнице. Тяжелые бахилы остались на ступеньках, а он упал. Тартюф футбольными ударами отправил бахилы Рухину, и все засмеялись смехом галерки.
Беглеца сахарному заводу не возвратили, в тот же день он оказался в бараке сталелитейной компании. Здесь все было пропитано запахом формовочной земли и мокрого металла. Соседом по нарам оказался старичок, бывший портной из провинциального Ржева, который обшивал клиентуру из привилегированных местных лиц. Он достал Рухину, хотя и с трещиной, чудесные очки — и захватывающий мир далей и букв возвратился к молодому поэту. Его здесь расспросили, кто он и откуда, старались убедить, что он дурак, раз сбежал с сахарного завода. «Тут ничего с шамовкой не сварганишь». Но у Рухина было ощущение большой удачи.
Предчувствие не обмануло его. Утром их построили колонной и повели на завод круто поднимающейся дорогой. Шли свободно: переговаривались, передавали из рук в руки цигарки, обличали товарищей в жадности, действительной или мнимой, а свою щедрость, действительную или мнимую, восхваляли. Здесь, Олег Михайлович мог бы повторить, «теплились искры морали, что остались от лампадного тепла старой семейной религии». Юрий снова благодарил Учителя за преподанный урок мудрой проницательности.
Колонна достигла темени круглого холма — и открылась картина, которая захватила Юного ученика. Внизу простиралась долина, с тускло-свинцовой лентой реки, стесненной пристанями, баржами, буксирами. Уже тут, в километре от заводских корпусов, воздух вибрировал от ударов, звона и лязга. В полутьме рассвета взад-вперед толкались железнодорожные составы; жилы огня вспыхивали в окнах строений. Дымы и клубы пара вырывались из сотен труб, клубились, таяли, тянулись в сторону медлительной небесной рекой.
«Как дивно, как дивно!» — взволнованно пропищал Юный ученик открывшейся перспективе. Он слышал глухие удары паровых молотов, чавканье расслабленного огнем металла… Это был звук, это был огонь, это был металл, это были люди, это был он сам, но юноша услышал над долиной раскаты грозной музыки и ритмы еще не написанных стихов.
Сердце Рухина неистово билось, чтобы насытить кровью сонм образов, озаривших его. Ему чудилось: сами образы извергались бесчисленными трубами долины, и это они текли вдаль черной рекой, переваливая чуть угадываемую линию горизонта.
«О-о-о», — лихорадило Юного ученика. Ему никак не удавалось упрятаться от холода в своей ветхой робе. Но он переживал блаженство познания и величие зарождающегося замысла. Если судьба Рухина когда-нибудь привлечет к себе внимание биографа, в его жизнеописании должно быть записано: «В октябре 1944 года Юрий Рухин задумал создать большое поэтическое произведение».
Поэта поставили на погрузку металлоотходов — распорядители судеб, по-видимому, решили, что функции, исполняемые человеком в течение жизни, не должны меняться. На заводскую территорию подавался порожняк. На опрокидывающихся вагонетках бригада Рухина завозила на железнодорожные платформы металлический лом и стружку. Контролер, поставленный следить за работой бригады, являлся лишь в конце рабочего дня. Он либо направлялся к бригадиру Алехе, чтобы смазать по физиономии за филонство или, похаркивая значительно, промолчать, окинув свалку глазами.
Раз в неделю невидимые в ночном небе стаи металлических птиц сбрасывали на заводскую территорию особенные бомбы, чтобы вырывать заводские цеха из земли с корнем, — взрывы подбрасывали в воздух глыбы бетонных фундаментов, переплетение стальных конструкций, обломки станков и образовывали туман из пепла и бумажных клочьев, в которых была запечатлена в графиках, чертежах, приказах, отчетах вся фанатичная целеустремленная деятельность теперь уже искореженного цеха.
Рухин подносил к глазам этот рассеявшийся во все стороны уже археологический прах, и ему казалось, что он читает случайно сохранившиеся письмена уже навсегда исчезнувшего племени. Некоторые слова поражали его тяжелой грубостью — zermalmen (расплющивать), некоторые — опасной нежностью — zusammenschweißen (сваривать). Теперь пропуск в стихах Вергилия, допущенный охранником, не казался Юрию случайной оплошкой — слова «железный род человеков» опьяняли голову ученого латиниста. Рухин повторял про себя слова Вергилия, но иные — о земледельце, чей плуг выворачивает на полях сражений «пустые шлемы» и «ржавые дротики»…
Дважды в месяц под ответственность бригадира их выпускали из зоны.
Бригадир их вел окраинными улицами к стоянкам такси, к остановкам трамваев, к тем местам, где функционировали шалманы. Бригада собирала окурки сигарет. Иногда домовладельцы давали работу — убрать двор, перенести уголь. После работы, бывало, гнали вон, бывало, кормили или давали деньги, на которые в одной пивной остарбайтерам отпускали пиво. На обратном пути товарищи Рухина обсуждали удачи и неудачи «пасхи» — так называли они выпускные дни. В жестяных коробках из-под зубного порошка и мелких конфет копались, окурки сортировали, потрошили, спорили.
Рухин окурки не собирал, шел позади своих товарищей, читал афиши, воззвания, объявления. Старые камни оград и домов напоминали ему о том «растворе», о котором говорил Учитель, о «растворе, которым держится мир». «Сцепление вещей, — говорил Олег Михайлович, — загадки для поэтов, потому что поэт — не сочинитель, а постигающий то, что находится между вещами, — вещи же ему даны — вот они!» — Олег Михайлович обводил вокруг руками, как будто перед ним паслись послушные стада, улыбался и на время замолкал.
Остарбайтерам разрешалось ходить только по мостовой, и это правило Рухин признавал естественно вытекающим из травмы организованного величия аборигенов. Пошлая жизнь тротуаров, состоящая из жакетов и пиджаков, кепок и шляпок и множества лиц, удивляла юного поэта: как, однако, многообразны семейства охранников!
