В Ремнёво Фролов въехал уже при темноте. Через село шли и шли отступающие части. «Не отставай!», «Шире шаг!» — единственные команды, которые сопровождали марш рот, шагающих плотными колоннами. У домов редкие фигуры старух и подростков. Пахло холодной пылью. Фролов понял, что его казалось бы несложная задача — передать раненого летчика военным — неисполнима. На него просто не обращали внимания. Исполнялось какое-то более значительное и не терпящее ни секунды замедления дело. За стеклами редких перегруженных автомашин те же напряженные и отрешенные лица. По краю дороги двинулся вперед. Около дома сельсовета увидел две машины и фигуры командиров. Уже не веря в пользу своего обращения, подступился к человеку с двумя ромбами в петлице, так и не припомнив, какое звание это означает.

— Что вам? — повернулся к нему полковник.

— Летчик… У меня в телеге раненый летчик.

— Какой летчик? — нахмурился командир. — Почему не мобилизованы?

Фролов приблизился к военному, в ухо шепотом проговорил:

— Товарищ командир, никто-никто не должен знать… я оставлен здесь с особым заданием… А летчик… это знаменитый летчик. Его сбили рядом с нашей деревней.

Учитель врал, когда говорил про известность пилота, лежащего у него в телеге. Но, глядя полковнику в глаза, он уже верил, да, подобранный летчик знаменит.

— Знаменитый летчик? Как его фамилия?

— Это же Чугунов!

— А, Чугунов! — полковнику показалось, что о летчике с такой фамилией он уже не раз что-то слышал. Решительно направился к «газику», в кузов которого спешно грузили какие-то ящики, мешки, кипы бумаг. У машины разгорелся спор — машина перегружена, раненого некуда положить, надо дождаться другой машины. Полковник повторял одно и то же, теряя выдержку:

— Вы что, хотите ЧУГУНОВА оставить фашистам!

И там смирились, сбросили несколько ящиков, выровняли место на кипах бумаг и с помощью красноармейцев устроили раненого.

— А твою упряжку, товарищ, — сказал полковник, — придется реквизировать. В транспортных средствах у нас острая нехватка.

— Я понимаю, понимаю, — закивал головой учитель.

Коня обошел угрюмый боец. Погладил по холке. Подбирая вожжи, спросил:

— Как животное кличут? А, Малыш. Ну, милай, считай, началась у тебя военная строевая служба. Но!

Малыш, кося глазом на учителя, тронул телегу и скоро пропал из вида, заслоненный все так же спешно и плотно шагающими колоннами.

Машина была военная, но груз везла смешанный: часть районные архивы, их сопровождали две женщины, часть штабное имущество — за него отвечал сержант. Всю ночь машина обгоняла отходящие войска, а потом пошли места тихие. В машине не знали, где у них примут груз. Но летчику, которого везли и которому ничем помочь не могли, требовался врач, больница, госпиталь. Проезжая населенные пункты, спрашивали, нет ли тут какой-нибудь санитарной части или хотя бы просто врача. Лишь под утро на одноэтажном доме рядом с дорогой прочли вывеску — «Поселковая больница им. М. И. Калинина». Шофер взбежал на крыльцо и застучал в дверь. Вышла важная фельдшерица, и сразу выяснилось, кто тут главный устроитель и блюститель порядков, что хорошие люди порядков не нарушают, а без порядка — одно безобразие и хулиганство.

К шоферу присоединился сержант, дискуссия стала публичной. В ней принимали участие и женщины, которые, не покидая кузова машины, вели ее прямо с кип бумаг. Вслед за фельдшерицей выпорхнула из больницы легкая старушка, однако принять участие в споре на какой-либо стороне не успевала — сильно удивляясь и тому, что говорили люди из машины, и тому, что заявляла больничная наставница.

— Товарищи, как вы не понимаете, что принять вашего больного мы не можем. Это — сельская больница, сельская! Для военных есть госпиталя, есть военные врачи. Там и комиссии определяют, здоров человек или нет.

— Да умрет он, тетка! Где твой госпиталь! Ему помощь срочная нужна, а ты его соусом кормишь.

Утомившийся нервами за ночь шофер махнул рукой.

— Это же пень. Поедем. Ей-богу, была бы воля — задушил.

— А я и милицию могу вызвать. И письмо командиру вашей части написать.

Но сержант не отступился:

— Не торопи, Михайло, не скандаль. Женщина — человек образованный. Сейчас до ее сознания дойдет. Скажи-ка, женщина тугодумная, за кого наш раненый сокол сражался, за госпиталя или за сельские больницы, за военных врачей или за вас, сельских лекарей, не шибко соображающих? Думай, тетка, думай. Или ты только ждешь, когда фашист сюда явится.

Легкая старушка тут быстро-быстро заговорила:

— И что говорит, и что мелет, что накличет!

Фельдшерица уступила. Пошла к машине, заглянула с колеса на серое, оплывшее лицо Чугунова — и побелела от ответственности, превышающей ее силы:

— Не можем, — отшатнулась она. — Нет у нас хирурга — мобилизовали. Один терапевт.

— Вот видишь, — укоризненно сказал сержант, — что значит человек с образованием. Сразу сообразила, что хирург нужен, а не терапевт. А по мне все доктора одинаковые, был бы белый халат. А везти его, дорогуша, дальше нельзя — угробим сокола. А он летчик известнейший, его вся страна знает. Чугунов! — слышала? — И сам распорядился, чтобы несли носилки.

Из больнички выходили ходячие больные, да и ранние прохожие поселка пристали посмотреть на людей, которые уже вблизи увидели, какая она — война, и хотя бы взглянуть на знаменитого летчика. К полудню в поселке все знали об этом событии. Молва развенчала фельдшерицу — будто бы сам Чугунов сказал, что у нее вместо души пузырь мочи и ничем она не лучше фашиста.

На плиту больничной кухни с незапамятных времен был поставлен бак, пополняемый каждый вечер водой. Теплой водой из того бака старшая сестра с легкой старушкой обмыли лейтенанта. Его волосатое тренированное мускулистое тело пугало их — словно было не той породы, что у местных мужиков. Никто не догадывался: не остановись здесь, через полтора десятка километров провезла бы машина Чугунова через его родное село Синьково, где обитала его многочисленная родня и могли бы пересечься с братом Петром пути, если за два дня до этого его не отправили в лес готовить базу для будущего партизанского отряда.

«Да, — сказал врач, осмотрев летчика, — тяжелый случай». Тяжесть случая заключалась в том, что он не знал, что писать в «историю болезни». Предполагал переломы ребер и хуже — позвоночника. Смотрел в окно и думал, что же предпринять, когда сестра с фельдшерицей извлекали из ступни какую-то самолетную деталь, втиснувшуюся в мясо и сухожилия, вместе с куском носка, затем обмыли рану спиртом и, поучая друг друга, забинтовали.

Но что Чугунову до этого мытья, копания в его теле, что до зубов, вытащенных пинцетом из-под расплющенных губ и звякнувших в эмалированной подставке, что ему до стиснувшей со всех сторон боли, что до нового дня, смотревшего в окно! Будто прячется он в школьном чулане, будто голову между колен укрыл, ноги подобрал — весь сжался вокруг крохотной, еле различимой точки и укрыл ее от всего — всего совершившегося и совершающегося с ним. А зачем укрыл — не знает и не должен знать, ибо как узнает, так произойдет последнее — непредставимое и неизмеренное, необратимое и неисправимое.

Его положили в общую палату — других здесь не было. Надолго в палате затихли разговоры.

…Что-то произошло, если видит Чугунов: не то река играет змеистыми лентами водорослей и с его поплавком, где на мели мелькают серебристыми искрами пескари, не то земли коснулось брюхо самолета — и бежит аппарат — не остановить, бежит — и не разобрать, что там в конце поля… И мешают — закрывают платком глаза, гасят свет. Ведь знают, что так нельзя. «Зажгите свет! Кто там балуется… Разжалуют — и всё… Не всех пускать можно… Он летает не хуже кузнечика… Опять, да!.. Но свет не гаси, не гаси, говорю… Если не я, то кто? Вот так. Теперь хорошо. Правым пеленгом… Чего вы не поете?..»

Медленно катился день. Врач звонил в область — объяснял, что лежит у него в больнице знаменитый летчик, просил принять меры.