Чугунов поворачивает голову — штурман поднимает плечи и краснеет. Голосам штурмана и стрелка тесно в наушниках ларингофона. Они говорят о том, что увидели и что о случившемся думают. Кажется, одна машина сбита, остальные, после выхода из пике, сразу развернулись на обратный курс…

С ревом, со скоростью пятьсот километров в час «пешка» летит над лесом, но летчик ничего не слышит, язык увяз во рту, все замерло в нем от короткой простой правды: он потерял эскадрилью.

Ярости Чугунова нет границ. Неужели не поняли, как им повезло: немцы сами себя загнали в ловушку. Нет лучше цели для штурмовки, чем неподвижная колонна. Нет, товарищи командиры сами полезли головой в петлю и потащили за собой других — разбить один-два понтона, цена которым пять рублей в базарный день, — туда, где их противник с нетерпением ждет. Правильно батька говорил: дураков и в церквах бьют. И ничего уже не исправить.

Эта правда сокрушила всё, что он всю жизнь создавал из себя, кем стал и чем гордился. Он брошен своей эскадрильей — почему? зачем?.. Сознание словно пальцы запускает в песок — пытается уцепиться: утро, задача с «одним неизвестным», Махонин, взлет «сливовых косточек», Стенин… но песок осыпается… пустота, и он летит в бессмысленный и неодолимый хаос, превращающий огромные армии в пыль, высокие слова — в чушь, приказы — в болтовню. Поражение пришло с совсем другой стороны — темной, зловещей.

— Командир, я хочу сказать… Если останетесь жить, передайте Валентине, что я ее любил. Адрес в чемодане, в блокноте.

Но Чугунов уже ничего не скажет до самого близкого конца.

В последние минуты жизни свою жалость летчик отдал экипажу, последнюю любовь — самолету, его мощной, чуткой силе, красоте и молодости. Он снова приведет его к переправе, но с другой стороны.

Уже видит дорогу. Чужие человечки сейчас получат урок нормальной войны — ужаса, о котором не упоминают уставы, ничего не пишется в газетах, не рассказывается даже в письмах домой и от которого не последние мужики мочатся в штаны.

Дорога кишит движениями. «Пешка» клюет вниз и курсовые пулеметы начинают подметать этот «проспект», убивая штатный состав какой-то механизированной части и коверкая ее механизмы. Каждый, кто бежит от дороги, бежит, спасаясь от лап войны. Солнечный зайчик от дверцы грузовика попадает в глаз Чугунова, пулеметная трасса простегивает бочки в кузове, они подпрыгивают, как живые, и розовый огонь покатился вверх легким мячиком. «Пешка» будто сдирает кожу с зеленой шевелящейся гусеницы.

Почти касаясь деревьев, Чугунов уводит самолет в сторону от реки, над которой — экипаж это увидел — «мессершмитты» добивали его эскадрилью.

Чугунову удалось уйти от переправы, но все же «тройка» была замечена. «Мессер» снизился и расстрелял по «пешке» свой боезапас. Самолет постарел от пробоин. Стрелок замолчал, штурман, закинув назад голову, сполз с сидения — под ноги Чугунову накатился коврик крови.

Прерванное движение возобновилось бы, если б не мешали разбитые русскими грузовики, если б не пришлось заменить несколько понтонов. Бравый танкист привел танк и, сминая покалеченные машины, оттеснил их от дороги прочь. По освобожденному проходу проехал генерал М. Он остановил свой «оппель» на косогоре, с которого хорошо была видна переправа. Со стороны русских ни одного выстрела. Рядом зенитчики расчищали орудийный дворик от гильз. Настроение у штабных офицеров приподнятое. Тут и там солдаты перекусывали. Многие загорали в густой траве заливного луга, а дальше — у поворота реки — солдаты устроили купанье. Оттуда доносились крики и смех.

Саперы действуют как на учениях — запасные понтоны занимают место поврежденных — и вот они уже бегут к тому берегу, еще раз проверяя укладку и крепление настила. Генералу доложили, что во время налета погибло тридцать семь человек, среди них два младших офицера, и около шестидесяти ранено, некоторые из них просят, чтобы их оставили в строю, — это был самый верный способ получить награду; все русские бомбардировщики, участвующие в налете, уничтожены, через тридцать минут переправа начнет действовать.

Заработали моторы, сизый дым поднялся над лесом. Танки первые начали спуск к реке. Что такое! Новый налет!.. У «ПЕ-2» страшный вид — приближается, чуть не касаясь речной стремнины. Даже с земли видны рваные дыры в крыльях и фюзеляже, листы дюрали отвисают и мотаются под напором воздушного потока. Шасси выпало неровно из клюзов — будто из взрезанной брюшины вывалились внутренности, что-то горит — за машиной вьется лента белого дыма.

Бомбардировщик еще не достиг зоны зенитного огня, но трассы заградительного огня уже переплелись над рекой. Чугунов еще может уклониться — уйти в сторону и протянуть, если повезет, пяток километров, а потом на каком-нибудь поле приземлит машину, в которой нет ни бомб, ни патронов; последние литры горючего летчик сейчас жжет, форсируя обороты еще работающего левого мотора. Уже не прячась, на берег высыпали немцы и каждый палит в него, кто из винтовки, кто из пистолета, кто грозит кулаком…

«Дурак, чего тебе еще надо, уходи, уходи, пока тебе не врезали по первое число! что хочешь доказать бессмысленной смертью! Этим гадам твой катафалк — посмешище. Чугун, я не знал, что ты такой болван, зачем лезешь в пекло, неумное ты существо…»

Летчик крепит на штурвале руки, чтобы не отпустить, когда придет большая боль…

Для немцев это выглядело так: русский бомбардировщик, который на малой высоте казался непомерно большим, медленно, как в сомнамбулическом сне, приближается к понтонам. Было видно, как от огня эрликонов куски обшивки отлетают от него — машина таяла на глазах. Потом стала заваливаться на правое крыло, нырнула вниз и врезалась в километре от переправы в берег….

В 1945 году генерал М., находясь как военный преступник под следствием, по предложению западных оккупационных властей написал воспоминания «Лето 41-го года». Писал книгу по утрам, после прогулки по тюремному дворику и нескольких сотен шагов, отмеренных в камере, он должен был расходиться — чтобы его мозг не цепенел при взгляде на чистый лист бумаги, — ходил взад-вперед, пока призраки прошлого не явятся и не заговорят. Тогда садился писать — докладывать будущим поколениям, историкам и тем, кто был во время войны по другую сторону фронта, а теперь взявшим на себя ответственность за послевоенное устройство мира, что считает важным зафиксировать, учесть и понять из того, что было им лично пережито. Воспоминания возвращали ему понимание роли танковой дивизии, которой он командовал, своего места в разыгравшихся событиях и причин допущенных ошибок. Оценки, выводы, предположения, характеристики участников событий, как грим, накладывались на живое, кишащее событиями время. Воспоминания не задавали вопросов, они текли вперед рекою и влекли за собой туда, где будут приняты, как он теперь знал, роковые решения. Это знание придавало его повествованию горечь.

В тот день, когда генерал писал главу «Дорога на Смоленск», его память заполнили возбужденные, решительные лица подчиненных. В их кругу он сам себе представлялся молодым и в расцвете своих возможностей. Шагая по тюремному двору, до мелочей вспомнил, как накануне армейской операции попросил срочно соединить его с командующим. Доложил о результате анализа последних разведданных и предложил в план завтрашнего наступления внести коррективы: удар его дивизии переместить правее, что приведет к более широкому охвату русских войск. Идея маневра была подсказана сведениями о том, что, помимо дороги, вдоль которой планировался удар, существовала еще одна, на карте не обозначенная. Инициативный офицер разведки догадался ее проверить, и оказалось, есть хорошо разъезженная заготовщиками древесины дорога. Мотоциклисты без препятствий вышли к реке на семьдесят километров южнее места намечаемого удара. Русские не могли ожидать здесь появления противника. А это значило: им будет уготован грандиозный «мешок».