Покачиваясь, летчик тоже изображает некое подобие строевой стойки:

— Спасибо, товарищ капитан.

Ответ вольный, но они друг другом довольны.

— В двух словах, как там?

Что делал и что видел он там, где отступают и откуда почти никто не возвращается? Помогал поиску частей: штабам корпусов найти свои дивизии, дивизии — свои полки. Сбрасывал вымпела, пакеты, приземлялся и взлетал где попало. Видел колонны войск, похожие на похоронные процессии, измученные маршами, бомбежками, бестолковщиной. Он запомнил капитана, которого должен был судить трибунал за то, что его рота оставила свои позиции где-то на Двине. И его возили с собой, потому что отступали и трибунал где-то затерялся. Можно ли считать его виновным, когда свои позиции без приказа покинули армии, — целые фронты продолжали отступать? И капитан, и трибунал не более песчинок, подхваченных ветром. Но если хаос не остановить, то его нужно, по крайней мере, осудить и заклясть. Если всех виновных не наказать, то все-таки нельзя допустить самой мысли, что нет виноватых.

Давно ли думали о войне так: не будь ее — не совершить славных подвигов, не показать в газетах мужественных лиц героев. Не будет войны — и не совершиться в жизни справедливости. Но он видел полк, уничтоженный на марше: шли по шесть в ряд — так и легли. Со славой или в бесславье погибла пехота? Говори что хочешь. Говори со славой — и это правда, шли в бой, труса не праздновали. Говори без славы — тоже правда: врага в глаза не видели. Еще до славы и бесславья нужно доехать, домаршировать, доползти. Вот как война пошла. И он на своей фанерке не воевал, а шмыгал, как вор, накрытый ночью.

— Хуже не бывает… Я не полководец. Но каждый… — Чугунов теряет спокойствие — спрашивает: «Где наша авиация? Куда вы, дорогие соколы, заховались?» Как пехоте ответишь! Отвечал. «Со мной, братва, не пропадете. В моей фанерке ни снаряд, ни пуля не застревают. Чудо — аппарат! А главное, невысоко летает…» На летчиков не в обиде, а на тех, кто повыше. За хвастовство, за липу, за якшанье с фашистами. Но, капитан, это уже по части комиссара… А я вижу, у нас перемены?

— Заметил? С воздуха «петляковых» разглядел? Или на земле уже?

— Когда сюда шел. Сколько «пешек»?

— Эскадрилья. «СБ» передали в другой полк. Где-то южнее базируется. На неделе жду еще две эскадрильи.

— Не думаю, капитан, что вы скоро станете майором.

Махонин рассмеялся.

— Иди, иди, а то столовую закроют.

С тарелкой поскребышей пшенной каши Чугунов опускается на стул. Столовка не освещается, керосиновая лампа горит на кухне, за окном раздачи. На кухне Луша и некий младший лейтенант. По ходу действия становится видно, что повариха этим лейтом не увлечена, а ухаживающий летун, если и потерял голову, то не от пламенной любви. Некрасивая Луша начеку. Подправляет волосы, кофточку и не без удовольствия, наверно, играет роль девицы строгого нрава. Лейтенант без воодушевления, но с упорством пытается найти в обороне слабые места. Забавно наблюдать, как и в этих делах важно сохранять свободу маневра. Луша то начинает наводить порядок на плите, то задает ухажеру вопросы, на которые он отвечает со злой скукой. Свой успех он полагает в сокращении дистанции. Но, когда ему кажется, что в этом он преуспел, Луша открывает огонь из всех видов оружия: меряет парня разгневанным взглядом, произносит наставления, приказывает покинуть кухню. Дистанция восстанавливается, и Луша смягчается.

Чугунов жует кашу и поглядывает на кухню. Если на свете есть место, которое он может назвать своим домом, то этот дом тут — в этом полку, в этой столовой. Усталость делает его спокойным, и он хочет воспользоваться передышкой — и выстроить свои мысли.

Он из того поколения, которое не столько жило, сколько жить готовилось. Сейчас он видит: люди действуют так, как будто продолжают выполнять учебные задания… Но чем дальше идет война, тем яснее становится: все пошло кувырком и будет так идти дальше. В тылу же с нетерпением ждут, когда же наконец всё пойдет согласно авторитетным предсказаниям. Капитан Махонин ждет, когда полк сформируется и он начнет воевать, как его учили на командирских курсах. Такие парни, как этот младший лейтенант, ждут, когда их бросят в бой. Они не сомневаются, что дела идут плохо лишь потому, что им еще не дали показать себя. Когда этого лейтенанта собьют еще до того, как он долетит до цели, он будет жить с обидой, если останется цел, будет считать: кто-то его сильно подвел. Что главное в опыте? Главное — итоги, которые можно из опыта извлечь. А где эти мудрые выводы?

Летчик отправляется к окну раздачи. Из рук Луши берет стаканы компота. Ее ухажера он, оказывается, знает: пару лет назад проходил у Чугунова летную подготовку. Младший лейтенант тоже его опознал. Восторга, впрочем, не выразил. Чугунов пьет компот и выкладывает на столе сливовые косточки — клин эскадрильи. Он устал — и воображение берет верх. Да, да, — это летит эскадрилья. Потертые узоры клеенки сходят за рельеф пересеченной местности.

Кино между тем продолжается. Лейтенант пробует положить руку поварихе на плечо. Повариха оглядывается на Чугунова, ухажер тоже. Чугунов попросил компоту еще. Его воспитанник решил на этот раз поздороваться. Чугунов поставил локти на окошечко и хочет что-то сказать Луше. Из-за плиты вышла кошка, задрав хвост, обошла повариху. Чугунов выпил компот, вытолкнул языком косточки в стакан. Вышел молча. Он опять волочит ноги на КП. Махонин, насупившийся над книгой, напоминает летчику его старшего брата — Петра.

— Подзаправили? — Махонин показывает на стул.

— Не по норме, но ладно, засчитаем. Пришел сказать, сверху очень симпатично выглядят на поле заплаты. Где вы такой красивый гравий добыли?

— Верно говоришь, — оживился капитан. — Я уже распорядился присыпать гравий землей, но у нас на все дела одна машина. Можно было бы и ночью грунт повозить. Рядовой Тимофеев! — Из аппаратной выскочил долговязый белобрысый связист (что они здесь все из одной деревни?). — Вызови капитана Веселова.

— У меня не такое предложение, командир. Наоборот — гравий насыпать так, чтобы сверху казалось: дорога через поле проходит. Ну, а раз дорога, то какой тут аэродром может быть…

На траву ложится роса. Звезды подслеповато щурятся между облаков. В поселке гавкают собаки. До станции расстояние немалое, но слышно, как там паровоз толкнул вагоны. Звуки мирные и отстраненные. Можно подумать, что война идет только днем. В темноте встретился все тот же с трехлинейкой, который должен уничтожить при случае десант. Длинный Карабин и на этот раз испуганно уставился на летчика.

Чугунов дает прозвища по Куперу и Майн Риду. Брат говорит: чего ты ерунду-то читаешь. Есть такой писатель Оноре де Бальзак, его даже Маркс рекомендует читать.

Таскает с тех пор роман про папашу Гранде и его дочку. Скучный папаша. И что в описании жизни скупердяя Карл Маркс выдающегося нашел! Чего-то, значит, я еще не уловил. Может быть, суть дела в конце книги откроется. Около барака разговоры и смех. Поздоровался официально. Летчики расступились.

Барак стандартен. Такие он видел в Кулундинской степи и за Полярным кругом. Бараки — это большие поспешные планы и скудость. Пара расторопных плотничьих бригад за пару месяцев поставят поселок на тысячу человек. И, как везде, — топчаны, длинный дощатый стол с кое-как обструганными досками и печки-сушилки. На столбе пристроено зеленое зеркальце, какое найдешь в любом мужском общежитии, никогда не магазинное: то с автомашины снятое, то осколок, кое-как заарканенный в самодельную оправу. Половина топчанов пустует. Его место никто не занял. На подушке полотенце, которым он, кажется, так и не успел еще попользоваться до вылета на фронт. Стал раздеваться. Носки прилипли к ступне. «В баньку бы, в баньку!..» Подошел старший лейтенант. В прибывшей эскадрилье «пешек», оказывается, не только молодняк.

— Командир полка говорил, что кто-то должен вернуться с фронта. Это вы летали на фронт?

— Ха, — отозвался без улыбки Чугунов, — значит, до вашего прибытия я у него оставался единственным пилотом!