Я громко закричал; на крик тут же прибежали лодочники, опасаясь, что среди руин могли скрываться грабители или дикие звери, но вокруг никого не было. Я рассказал им о произошедшем со мною странном случае и попросил помочь мне обыскать окрестности. Они кивнули в знак согласия и принялись за дело, по-моему, скорее просто из желания откликнуться на мою просьбу, чем в надежде что-либо обнаружить. Действительно, наши усилия не принесли никаких плодов: мы не нашли ничего, что могло бы хоть как-то прояснить случившееся.

Становилось поздно, а у меня все не было сил покинуть эти развалины. Несколько раз лодочники напоминали мне, что пора возвращаться; наконец я велел гребцам отправиться к лодке, пообещав вскоре присоединиться к ним. Оставшись один, я вознес Господу горячую мольбу, заклиная его, чтобы, если это видение ниспослано им, оно возникло снова и заговорило со мною, но, несмотря на молитвы и просьбы, все вокруг оставалось столь же пустынным и безмолвным. Тогда я решился уйти; оглядываясь на каждом шагу, я пересек город и оказался на берегу моря, так и не встретив на пути чего-либо похожего на явившуюся мне таинственную незнакомку. Гребцы ждали меня. Я бросился на дно лодки, но не для того, чтобы забыться сном (он бежал от глаз моих): мне хотелось поразмыслить о пережитом мною странном приключении. Лодочники налегли на весла, и наше суденышко, словно запоздалая птица, полетело по водной глади. В глубоком молчании, которое особенно выразительно у греков, мы проделали весь путь от Никополя до Акциума.

Пробило два часа ночи, надежда уснуть покинула меня окончательно, душевное волнение прогнало телесную усталость. Я разбудил моих албанцев и спросил их, можем ли мы выехать немедленно, в ответ они взяли оружие, и мы пустились в дорогу, рассчитывая в тот же день прибыть во Врахури, древний Ферм. Через пять часов нам пришлось сделать остановку, чтобы позавтракать на берегу Ахелооса; отдохнув два часа и перейдя реку в том самом месте, где, по преданию, Геракл укротил быка, мы вступили в Этолию.

В четыре часа дня снова пришлось сделать привал: усталость изнурила людей, но спустя два часа они уже смогли отправиться в путь, и около десяти вечера показался Врахури. Однако было слишком поздно, чтобы войти в город; его ворота уже закрыли, и нам пришлось ночевать под стенами. Впрочем, в этом не было большой беды: спустилась теплая прозрачная ночь (как я уже говорил, наступили первые дни сентября); однако у нас не осталось провизии, а мы нуждались в плотном ужине. Поэтому двое из моих албанцев, точно козы, вскарабкались к пастушьим хижинам, зависшим над пропастью, и вскоре возвратились: один с зажженной сосновой ветвью в руках, а другой — с козленком на плечах. За ними шли пять или шесть горцев, которые вели за собой барана и несли хлеб и вино. Все тотчас же принялись за дело: одни резали животных, другие разжигали два огромных костра, третьи рубили стволы лавровых деревьев для вертелов, и вскоре наш ужин, нанизанный на вертелы, уже вращался на огне. Горцы помогли нам в этих приготовлениях, и, видя, с какой жадностью они смотрят на эту поистине гомерическую трапезу, которой они нас снабдили, я предложил им разделить ее с нами; без всяких церемоний они откликнулись на мое приглашение. Чтобы скрасить ожидание, я велел моим людям угостить их вином из принесенных бурдюков. Они растрогались столь чистосердечным к ним отношением и, скорее в знак благодарности, чем из желания просто провести время, начали танец; через некоторое время, несмотря на усталость, к нему присоединились и мои албанцы, так что хоровод, состоявший сначала из восьми горцев, вскоре увеличился на размер всего нашего конвоя. Вместе они образовали огромный круг с двумя кострами в центре и повели быстрый танец вокруг огня, то припадая на колени, то вскакивая и снова принимаясь кружить, скандируя припев. Вот то, что они пели (это была знаменитая боевая песнь Ригаса):

Повсюду, от морей Архипелага до античной Этолии, веяло духом свободы: каждый, от того, кто, умирая, готовился предстать пред Господом, и до полного сил и здоровья молодого человека, стремился к независимости.

Пение и танцы длились до тех пор, пока баран и козленок не зажарились; тогда приступили к ужину, который все — особенно если учесть наш аппетит — сочли превосходным; после еды пришел сон. На другой день мы продолжили наш путь, проходивший у подножия Парнаса; албанцы указали мне место, где лорд Байрон спугнул двенадцать орлов; он сам рассказывал мне об этом случае, полагая, что такое укрепляет его репутацию поэта, но я не пожелал тратить время даже на посещение знаменитого источника, воды которого пробуждали дар пророчества, и уже вечером мы прибыли в Кастри.

Там я распрощался с албанцами. Здесь кончалась власть Али-паши, а, кроме того, остальной отрезок пути не представлял никакой опасности. При расставании мне хотелось щедро вознаградить их, но они отказались, и командир эскорта от имени своих товарищей заявил:

— Мы хотим, чтобы вы нас любили, а не платили нам.

Я обнял его, а остальным пожал руку.

В Кастри я нанял шесть всадников и переводчика, и, следуя вдоль горной цепи Парнаса, в тот же день мы проделали почти двадцать три льё. Мы ехали необычайно быстро, но в сердце моем не было радости, и по мере продвижения вперед его все более и более теснили грусть и страх. На второй день после отъезда из Кастри наша группа ночевала в Элефсисе, древнем Элевсине: это была последняя остановка, дальше лежало побережье Эгейского моря.