В это время он пришел за мной вместе с Джеймсом: мистер Стэнбоу настоял, чтобы обед в честь моего оправдания проходил на борту «Трезубца», ссылаясь на свои бесспорные права как моего бывшего капитана, и мой отец уступил; впрочем, я подозревал, что ему самому хотелось еще раз побыть на корабле среди офицеров.

Было испрошено разрешение для Тома отужинать вместе с матросами, и оно было дано. Том пришел вместе с нами на судно, и я поспешил познакомить его с Бобом. Оба старых морских волка с первого взгляда поняли друг друга и через час уже сделались задушевными друзьями, словно двадцать пять лет плавали вместе. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни: меня освободили и оправдали, я вновь находился в кругу своих добрых, чистосердечных друзей, хотя не надеялся больше увидеть их. Капитан Стэнбоу был так рад, что с трудом держался в рамках своего звания. Джеймсу же не было нужды соблюдать внешние приличия, и он вел себя как одержимый. После обеда мой друг рассказал мне, что в день дуэли, видя, как я и мистер Бёрк сходили на берег, он усомнился в правдивости моего объяснения; по возвращении же Боба, поведавшего ему о нашем прощании и передавшего мои последние слова, его подозрения укрепились. Поэтому, едва капитан Стэнбоу появился на судне, он, сославшись на срочное дело, добился у него увольнения на берег вместе с Бобом, с тем чтобы вернуться ночью, не указывая точного времени. Вначале мистер Стэнбоу проявил несговорчивость, но Джеймс честью поклялся, что лишь исключительно серьезные причины вынуждают его обратиться с подобной просьбой, и капитан уступил.

Джеймс с Бобом подгребли к тому месту, где я сошел на землю и направился к кладбищу Галаты. Обходя его, они вскоре наткнулись на труп мистера Бёрка, и тут окончательно развеялись все их сомнения: в теле лейтенанта они увидели мою шпагу. Шпага мистера Бёрка валялась рядом. Внимательно осмотрев ее, мои товарищи убедились, что я не получил даже царапины — клинок был совершенно чист, и это вселило в них надежду, что я жив. Мой друг, как и я, не знал о новом назначении мистера Бёрка и, понимая, какая судьба мне уготована за нарушение морского устава, не сомневался, что я больше не вернусь на борт. Джеймс остался на кладбище, а Боб пошел поискать кого-нибудь, кто помог бы переправить тело мистера Бёрка на корабль. Вскоре он возвратился с греком; тот вел за собой осла; положив на него тело лейтенанта, они направились к воротам Топхане, где Джеймс велел лодке ожидать их.

Никто на корабле не сомневался, что мистер Бёрк пал от моей руки. На другой день явился Якоб с моими письмами, подтверждающими это. К великой радости экипажа, он сообщил, что я нахожусь вне досягаемости правосудия, которое могло бы по закону покарать меня.

Мистер Стэнбоу составил рапорт в самых благожелательных тонах, но факт оставался фактом, и его нельзя было смягчить. Я убил вышестоящего по званию, и во всех странах мира это каралось смертной казнью. Достойный капитан был очень печален до тех пор, пока не получил депеши, призывавшие его в Англию; к ним прилагалось уведомление о переводе мистера Бёрка старшим помощником на борт корабля «Нептун». В этой связи мое дело приняло уже известный читателю оборот и было ясно, что меня оправдают. Как известно, предсказания моих друзей сбылись.

Довольно поздно мы возвратились в гостиницу, где нас ждала матушка. Целуя ее, я вновь вручил ей свою судьбу и оставил ее наедине с отцом.

Я провел беспокойную ночь: решалось, что станется со мной дальше, причем теперь речь шла не просто о моей жизни, но о моем сердце. По правде говоря, я рассчитывал на доброту родителей, но сама просьба была столь неожиданной и необычной, что не пришлось бы удивляться, получив отказ. Утром я, как всегда, вошел к отцу в комнату. Он сидел в большом кресле, насвистывая свой любимый издавна мотив и постукивая в такт тростью по деревянной ноге, что, помнится, всегда служило признаком большой озабоченности.

— A-а! Это ты?! — воскликнул он, заметив меня, тоном, выдававшим, что ему все известно.

— Да, отец, — робко ответил я, ибо сердце мое билось сильнее, чем при самой грозной опасности, какой я когда-либо подвергался.

— Подойди сюда, — приказал отец тем же тоном.

Я приблизился; в эту минуту вошла матушка и у меня вырвался вздох облегчения: я понял, что мне подоспела помощь.

— В твои годы ты хочешь жениться?

— Отец мой, — ответил я улыбаясь, — крайности сходятся; вы вступили в брак поздно, и ваш союз был столь благословен Небом, что я решил жениться молодым, чтобы в двадцать лет насладиться таким счастьем, какое вы вкусили лишь в сорок.

— Но я был свободен. У меня не было родителей, которых моя женитьба могла бы огорчить. Кроме того, моя избранница — вот она, это твоя мать.

— А у меня, — возразил я, — у меня, благодарение Небу, есть добрые родители, я почитаю их, и они меня любят. Они не захотят сделать несчастье всей моей жизни, отказав мне в своем согласии. Я также хотел бы взять за руку мою возлюбленную и привести ее к вам, как вы привели бы мою мать к своим родителям, если бы они были живы, и, увидев ее, вы сказали бы то, что они сказали бы вам: «Сын мой, будь счастлив!»

— А если мы не дадим согласия, что вы скажете, сударь?

— Я сказал бы, что помимо сердца, я дал слово и знаю от вас, что порядочный человек — раб его.

— Ну, и что же дальше?

— Послушайте, отец, послушайте, матушка, — сказал я, став перед ними на колени и взяв их за руки. — Знает Бог, а после Бога знаете вы, что я покорный и почтительный сын. Я оставил Фатиницу, пообещав ей, что не пройдет и трех месяцев, как она увидит меня, и я уехал в Смирну, чтобы ждать там вашего согласия. Я хотел вам написать, но, получив ваше письмо, где матушка просила меня выехать немедленно, ибо, по ее словам, она умрет от беспокойства, если не увидит меня, я не колебался ни минуты и уехал из Смирны, не попрощавшись с Фатиницей, не повидав ее, не передав ей письма, ибо не знал, кому его поручить. Я не сомневался, что, веря моему слову, она не станет волноваться. Я уехал, и вот я у ваших ног. Разве до сих пор сын не сделал всего, а возлюбленный не принес жертвы? А теперь, отец, будьте и вы милосердны ко мне, как я был покорен вам, не заставляйте же мое сердце разрываться между большой любовью и безмерным уважением.

Отец встал, откашлялся, высморкался, снова затянул свой мотив, походил по комнате, делая вид, что рассматривает гравюры, затем вдруг резко остановился и, глядя мне в лицо, спросил:

— И ты говоришь, что эта женщина может сравниться с твоей матерью?

— Никакая женщина не может сравниться с моей матушкой, — воскликнул я, улыбаясь, — но после нее, клянусь, это самый близкий к совершенству образец!

— И она покинула бы свою страну, родителей и семью?

— Она оставит ради меня все, отец! Но вы и матушка, вы восполните ей все, что она покинет!

Отец сделал еще три круга по комнате, продолжая насвистывать, потом остановился:

— Хорошо, мы посмотрим, — сказал он.

— О нет, нет! Отец, — я бросился к нему. — Сейчас! Если бы вы знали! Я считаю минуты, как осужденный, ожидающий помилования. Вы согласны, правда, мой отец, вы согласны?

— Ох, негодник, — воскликнул он с оттенком непередаваемого нежного гнева, — разве я тебе когда-либо в чем-нибудь отказывал?

С криком я бросился к нему в объятия.

— Ну, хватит, хватит, черт возьми! Ты меня задушишь… И дай мне, по крайней мере, время увидеть моих внуков!

От отца я бросился к матушке:

— Благодарю вас, моя добрая мать, благодарю! Вам я обязан согласием отца. Сердцем своим вы угадали сердце Фатиницы, и вам, именно вам я буду обязан счастьем мужчины, как был обязан счастьем ребенка.

— Ну хорошо, — ответила матушка, — если тебе кажется, что ты мне этим обязан, сделай кое-что и для меня.

— Боже мой, приказывайте!

— Я тебя видела так мало, пробудь еще месяц с нами, а потом уезжай!

Ничего не могло быть естественней этой просьбы, но почему-то сердце мое сжалось и по телу пробежала дрожь.