Ларька невольно расправил плечи, не спуская глаз с командира, ожидая его команды «По ко-оням!». Но тот молчал, глядя вперед блестящими глазами, а потом, остывая, заговорил будничным тоном.
Партизанский командир не только расспрашивал Ларьку о самых что ни на есть пустяках, но и бесцеремонно разглядывал его, не отводя быстрых, насмешливых глаз.
Он расспрашивал о том, где и как ребята спят; в чем одеты; о питании; есть ли больные; был ли тиф; где они моются в пути; как развлекаются в свободное время; успешно ли занимаются.
К крайнему удивлению Ларьки, командир назвал с десяток ребячьих фамилий и имен, в том числе Колчина Аркадия, Дудина Михаила, Гольцова Владимира, Обуховой Екатерины, Савельевой Лидии, и подробно разузнал, как они себя чувствуют, учатся, сильно ли тоскуют по дому.
— Мы все хотим домой, — скупо отвечал Ларька. Ему не терпелось самому о многом расспросить и еще раз услышать то, что командир сказал ему вначале про мировую, но не получалось...
— Это кто? — спросил командир, заметив Круков.
Ларька объяснил, сказав, что они подходящий элемент, хотя вообще, конечно, ничего не понимают в мировой революции и все хотят сгладить одной добротой...
— Значит, добрые? — неожиданно холодно спросил командир.
— Очень добрые, — пожал плечами Ларька.
Между тем Круки подошли. Впереди, без тени страха, двигалась Энн Крук; ее круглые глаза светились от любопытства. На шаг за ней следовал Джеральд, так, будто шел не по тайге, а по асфальту.
Командир заговорил первым:
— Здравствуйте. Я знаю, что передо мной миссис и мистер Крук. Сожалею, что не могу представиться... Я уполномочен передать, вам, господа, благодарность Советской власти за то, что вы сделали для наших детей.
Круки переглянулись.
— Мистер Крук очень тронут, — пробормотала миссис Крук, — но он не понимает...
— Что именно непонятно мистеру Круку?
— Вы сказали — Советской власти...
— В России волей народа установлена повсеместно Советская власть, господа! Совет Народных Комиссаров — это наше правительство.
— Но оно в Москве! За тысячи верст отсюда...
— Да, Россия велика, — согласился командир. — И она советская, большевистская, господа.
Чувствуя великое облегчение, торжествуя, Ларька улыбался, глядя на Круков. Командир покосился на него с одобрением и продолжал:
— Москва и Петроград очень беспокоятся о детях. Мы надеемся, что ваше длинное путешествие близится к концу. Нам было поручено разыскать ваш эшелон, при возможности повидать хоть кого-нибудь из детей и передать вот эти несколько десятков писем...
Ларька замер, глядя, как он из холщовой пастушьей сумки достает пачку писем. И тут же понял, что ему письма нет, потому что командир ни разу не назвал его фамилию... На какое-то время Ларька перестал слышать, о чем говорят...
— Нам поручено было разузнать о детях и передать эти сведения, — услышал он потом... — Времени у меня нет. Что мог, я сделал. Прощайте, господа. Прощай, Илларион. — Он взял недвижную Ларькину руку и сжал ее в горячей ладони. — Знаешь что? — оживился он, не выпуская Ларькину руку. — Напиши быстро несколько строчек матери. Пошлю со своим донесением, может, дойдет... — Командир протянул Ларьке огрызок карандаша и записную книжку, открыв ее на чистом листе.
— А другие? — с трудом выговорил Ларька, хватая бумагу и карандаш.
— Другим — письма. Собирать ответы — нет времени. И пиши короче!
Ларька, повинуясь, быстро написал прыгающими буквами: «Мама! Я жив, здоров, перешел в седьмой класс. И все другие. Гусинский, Канатьев тоже. Скоро увидимся...»
— Помни, что я тебе говорил. — Командир сунул книжку и карандаш в сумку. — Можешь поделиться со своими товарищами, даже с господами американцами... Впрочем, — он круто повернулся к ним, упорно не замечая руки, которую протягивал на прощание Джеральд Крук, — вы, господа, наверное, знаете, что ваши солдаты и корабли мотают удочки. Ваше правительство уводит свои войска из России...
— Мы уполномоченные Красного Креста, — напомнила миссис Крук.
— Мадам, я не люблю таких людей, как вы, — сухо заявил командир, давая знак своему товарищу подвести коней. — Сначала приходят ваши солдаты — убивать и помогать убийцам. У американцев удивительный талант выбирать друзей среди самых преступных и кровавых правителей, не замечали? Перемазавшись в крови и грязи, солдаты сматывают удочки... Потом являетесь вы. Благотворители. И за десятки тысяч убитых спасаете со всем американским размахом сотню-другую... Нет, я не подам вам руки, — сказал он Джеральду Круку и вскочил на лошадь.
Партизаны тронулись, когда Ларька с криком кинулся за ними. Командир остановил коня:
— В чем дело?
— А знамя? — прошептал Ларька.
— Какое знамя?
Торопясь, сбиваясь, Ларька стал рассказывать про боевое знамя краскома... И командир решил:
— От имени Красной Армии и партизан передаю это знамя вам, детям Питера. Понял? Теперь это знамя ваше! — Он нагнулся к Ларьке и крепко взял его за плечо. — И если вы не сумеете донести его домой, помни, я узнаю об этом! Мы ведь скоро увидимся!
Сначала все внимание, все переживания и мысли были отданы письмам. Те, кто их получил, перечитывали по двадцать раз каждую строку, адрес на конверте, рассматривали закорючки, пометки, пятна, догадывались об их происхождении... Свое письмо никто не выпускал из рук и не давал другому даже подержать.
Письма были отправлены почти полгода назад. Но это поняли не сразу. Ведь с ними дошло тепло дома... Те, кто не получил письма, а таких, к сожалению, было большинство, бессчетное число раз кружились около счастливцев, расспрашивая:
— Ну, что там? Как там в Питере? Может, что про моих?
Но на него смотрели, не видя... Видели тех, от кого пришло письмо, — маму, отца. Девочки, понятно, плакали не таясь и по нескольку раз на день. То были счастливые слезы — в письмах избегали сообщать о бедах...
Володя Гольцов получил два письма: одно из Петербурга, а другое — из Парижа, где гастролировала его мать. Она писала, что ехали в Париж через Эстонию, в то время единственную страну, признавшую Советскую Россию...
К Кате одна за другой подсаживались девочки, прижимались к ней, уютно устраивались под одним пальтишком — в вагоне уже становилось холодно — и перечитывали письмо, наконец-то полученное Катей от мамы...
Миша Дудин шумно восторгался своей мамой:
— Дошла до самого Ленина! За меня! Она за меня куда хочешь пойдет! Она Ленину чай носит, знаете... И все плачет, все рыдает, думает, меня потеряла, лежу я в могилке сырой... А Ленин увидел, что плачет женщина, узнал все, и вот — пожалуйста, письма!..
С удивлением рассматривали конверты. Никто не мог объяснить, как эти письма дошли. Ребята невольно вспоминали, как ушедшие в подполье Советы на Урале тайком доставляли им в приют рыбу, не давали умереть с голода... На какое-то время взгрустнулось оттого, что дома про них ничего не знают, нельзя ответить. Ларьке сначала сочувствовали, что не получил письма, потом завидовали, узнав, что ему командир разрешил написать несколько строк домой...
Впрочем, скоро вся эта радостная суета с письмами отступила перед словами партизанского командира, которые изо дня в день повторял Ларька:
— Остались какие-то недели! И мы вернемся домой! А там по всей Европе шагает призрак коммунизма! Идет мировая!..
Сколько раз мелькали перед ними эти обещания — скоро домой... Но словам партизан поверили.
Смит ходил среди веселого щебета, возбужденных лиц, уже каких-то сборов и честно удивлялся:
— Чему вы радуетесь? Что скоро снова будете голодать? Ведь Петроград голодает!
От него просто отмахивались. Что он понимал, этот Смит!..
— У вас большая семья? — спросил он Гусинского.
— Девять человек.
— Вот и скажут: десятый рот приехал, сел на шею!
Гусинский выкатил на него глаза: он знал, как обрадуются ему дома. И хотя не любил Майкла Смита, но глядел на него с жалостью...
