— Все хочу спросить вас: верите ли вы в бога?

Вид у нее был настолько воинственный, что Николай Иванович несколько струхнул и забормотал:

— Я допускаю, что он есть...

— Вы что, не христианин?

— Я крещен по православному обряду...

— А дети?

— Что? И они тоже, по-моему, крещены.

— Вас это не очень интересует?

— Как вам сказать...

— Неужели вам безразлично и то, заберут ли их сейчас в Петроград, обрекут на гибель, на моральное растление или нам удастся спасти не только детей, но, быть может, и их родителей!

— Я не понимаю...

— Что же тут непонятного? У большинства ваших учеников интеллигентные семьи. Неужели родители не предпочтут жить со своими детьми в условиях подлинной культуры, демократии, уважения к религии? — Миссис Крук оглянулась на Олимпиаду Самсоновну. — Ах, как это было бы чудесно: дети не только спасли свои души, но и души родителей!..

Олимпиада Самсоновна только тяжко вздохнула, взглянула мельком на Николая Ивановича и опустила глаза.

Он не знал, как от них отвертеться, тем более что колонна старших уже строилась и Аркашка заводил полюбившегося «Варяга», который никогда не сдается...

Наконец колонна двинулась. Остающимся в этот момент стало особенно грустно, они побежали следом за колонной... Им страшно стало расставаться. Они провожали уходящих, наверно, с полкилометра и, даже когда Олимпиаде Самсоновне удалось их остановить, еще долго махали руками, выкрикивали прощальные слова, надеясь в глубине души, что вдруг колонна вернется...

И старшие шли невесело. Уже не слышен был шум голосов оставшихся позади малышей. Снова что-то рвалось... Опять потери, расставания. Сначала — дом, потом поезд и казарма; теперь этот приют, малыши... А что ждет их впереди?

Предстояло промаршировать пятнадцать километров до города; еще раз пройти мимо казармы и холерного барака, которые так помнились, снова отшагать по улицам чужого города и к двум часам подойти к станции, где их ждал поезд Красного Креста... Но не на запад, не домой пойдет этот поезд, а опять на восток, еще дальше в Сибирь... Эта мысль не покидала ребят, хотя и Смит и Круки всячески их утешали:

— При первой возможности все вернутся домой, к родителям!

Когда колонна прибыла на вокзал, в нее, стараясь быть незаметным, вклинился Миша Дудин и стал между Ларькой и Аркашкой.

— Откуда ты, прелестное дитя? — громко засмеялся Володя Гольцов и сразу привлек внимание Валерия Митрофановича.

Начались переговоры на самом высоком уровне. Валерий Митрофанович твердил, что раз Миша сумел добраться самостоятельно от приюта, до вокзала, то без труда совершит это путешествие и в обратном направлении. Не может быть и речи о том, чтобы допустить его ехать со старшими.

Николай Иванович был также смущен.

— Вы уже потеряли три месяца, — объяснял он ребятам. — Предстоит налечь на учебу. А что станет делать Миша Дудин? Он должен заниматься со своим четвертым классом, а не с седьмым и восьмым.

Ларька и Аркашка клялись, что под их наблюдением Миша проскочит четвертый класс, как стрела, на одни пятерки. Но и у Круков возникли сомнения... Они, конечно, не допускали и мысли отправить Мишу в приют одного, но, кажется, не прочь были поручить эту операцию Смиту.

Тогда Смит предложил оставить Мишу.

— А дисциплина? — кричал Валерий Митрофанович.

— Мужская дружба тоже чего-то стоит, — улыбнулся Майкл Смит, поглядывая на Мишу, Аркашку и Ларьку. — А дисциплина придет.

Так Миша остался со старшими, а Майкл Смит еще раз доказал, что он свой парень и все понимает.

Эшелон Красного Креста охраняли американские солдаты. Их было немного. Они спокойно стояли у вагонов, широко расставив ноги, и, ни на кого не глядя, со скучающим видом жевали свою любимую резинку.

Ребята обрадовались, что вагоны — классные, не теплушки. Кто знал по-английски хоть несколько слов, вежливо приветствовали американских солдат. Те молча улыбались и угощали ребят плитками жевательной резинки.

Но неугомонный Миша Дудин, хотя его право на посадку в такие великолепные вагоны было сомнительным, недоумевал:

— То чехи, то американцы... Кто их сюда звал?

— Пришли, понимаешь, на святую Русь... — зло улыбался Ларька.

— Они что, варяги? Опять? — поддакивал кто-то из ребят.

— Тихо, вы! — нахмурился Аркашка. — Хотите обидеть Майкла, Круков? Они же для нас, дураков, стараются...

— Ну да, — потешался Ларька, — земля у нас велика и обильна, порядка только нет...

А сам искал глазами Катю. Ему казалось, что она только что на него смотрела. Но каждый раз это было ошибкой. Нет, она на него не смотрела...

А Петропавловск оказался скучным городишкой. Ни лесов, ни гор. Степи, озера, болота. Сейчас все это было еще под снегом. Кончался февраль девятнадцатого года...

Их разместили в большой усадьбе на окраине города. Здесь, кроме главного барского дома, было еще много построек и почти во всех сохранилась мебель, топились печи... Удалось организовать все нужные классы. Одну комнату в полуподвале Смит определил для карцера, хотя Круки уверяли, что карцер, конечно, никогда не потребуется. Жизнь в усадьбе налаживалась теплая, сытная, и нелегко было понять, почему именно здесь, в спокойной обстановке, все чаще стали сниться кошмары и даже днем не покидало гнетущее чувство страха...

Молча рассматривали карту; сначала тайком, потом в открытую.

— Еще на семьсот верст уехали...

— На семьсот сорок, я ниткой вымерил...

Словно какая-то зловещая, необоримая сила отодвигала и отодвигала их от дома неведомо куда. Невольно представлялись бесконечные пространства до Урала, и от Урала до Волги, и потом еще сотни длинных верст, и становилось страшно, нехорошо. Тогда и на Круков и на Смита ребята старались не смотреть.

Что думают о них дома? Уже почти девять месяцем не было никаких вестей. И они не могли дать о себе знать. Их, наверно, считают погибшими...

То, что долгое время девочки таили про себя, сдерживались, теперь выплескивалось наружу:

— Не знаю, как мама переживет.

— Не понимаю, как я могла уехать! Как раз получили письмо от брата, что он ранен и его отпустили домой. А я уехала!..

— У отца туберкулез, нужно сало. Я сначала немного наменяла, думала привезти, а потом... потом все съела...

И все время стучалась мысль, что теперь никогда уже не увидать ни маму, ни отца, ни брата, никого из близких...

Даже неунывающая Ларькина компания настроена была грустно, подавленно. Колчак продолжал лезть в глубь России. Местные газеты расписывали его успехи, близкий крах большевиков. Кольцо белых вокруг Москвы и Питера затягивалось все туже.

— Если революция погибнет, я домой не вернусь, — мрачно заявил Аркашка.

— Куда же ты? — спросил Ларька.

— И ты не вернешься...

Ларька промолчал. Гусинский и Канатьев смотрели на него с тревогой. Каждого все чаще навещала мысль: а что делать, если белые и правда победят? Как тогда жить?

— Тогда нам, большевикам, и податься будет некуда, — задумался Миша Дудин.

— Ну, мы не дадимся! — крикнул Аркашка. — Лучше геройски погибнем!

— А где этот Колчак?

— Колчак — в Омске, — сказал Аркашка и уставился на Мишу, грызя ногти. Его явно осенила новая идея, но Ларька не дал ее обнародовать.

— Чего расхныкались? — сердито спросил Ларька, сжимая кулаки. — Кому надо ваше нытье? — И еще злее ответил: — Колчаку! На него, что ли, работаете?

Все притихли, не решаясь и тосковать, раз это идет на пользу Колчаку...

Впрочем, скоро стало известно, что Круки пытаются установить через линию фронта контакт с представителями американского Красного Креста в Питере и Москве.

Николай Иванович, которому Круки тоже пришлись по душе, рассказал, как мучаются ребята от того, что много месяцев не имеют никакой связи с родным домом.

— Как! — вскинулась миссис Крук. — Дети не могут переписываться с родителями? Возмутительно!