Когда все услышали наконец, как внизу тяжело хлопнули двери, Миша Дудин первый сорвался было с места.

— Ша, — велел Ларька.

Миша сел, вцепившись в ноги, которые сами хотели куда-то бежать.

Подошли Круки. За ними шагал Смит, плелся Валерий Митрофанович. Теперь, когда белые и японцы исчезли, и Круки и ребята чувствовали неловкость. Ведь Круков не пускали в школу, и все-таки они здесь... Крукам хотелось воспользоваться неожиданной возможностью и обстоятельно поговорить с ребятами. А Ларька, Гусинский, Аркашка, даже Катя и Миша Дудин нетерпеливо ждали, когда же Круки догадаются и уйдут. Сами. Не выгонять же их, в самом деле! При них небезопасно открывать убежище Джерома Лифшица. Между тем в его убежище невозможно просидеть долго...

— Видите, как получилось, — начал Джеральд Крук, широко улыбаясь. — Давайте воспользуемся случаем и потолкуем...

— Не о чем! — громко перебил его Аркашка.

— Как не стыдно, Аркадий! — нахмурилась миссис Крук. — Мы вас почти усыновили! И вообще…

— Буза все это! — напирал Аркашка, пытаясь выставить Круков. — Покомандовали, хватит!

— Разве мы плохо командовали? — еще шире улыбнулся мистер Крук.

— Докомандовались! Чтобы нас в шпионы!..

— Это бред! — стукнула кулаком миссис Крук.

Аркашка хотел ляпнуть тоже что-нибудь покруче, но не успел. Портрет царя вздрогнул, задергался. У царя перекосилось личико, будто он надумал заплакать. Ларька и Гусинский кинулись к портрету, помогая сдвинуть его в сторону. И наконец появился улыбающийся Лифшиц.

— Он сидел в камине! — с жаром объяснял Миша Дудин оторопевшей миссис. — Это Ларька придумал! А камин мы прикрыли портретом царя! Будто так и было... Они царю честь отдавали! А там Джером сидел!

Джером Лифшиц сказал:

— Есть предложение. Высоким договаривающимся сторонам немедленно сесть за стол и выкурить трубку мира...

Он торопился и даже несколько подталкивал к столу на сцене сначала Джеральда Крука, а потом Ларьку.

Они уселись. Вокруг, в набитом битком зале, в коридорах, толпились сотни ребят.

Крук не то улыбнулся, не то смахнул неожиданную слезу; может, и то и другое вместе. Он встал, протянул Ларьке руку. Ларька помедлил, но потом руки их встретились.

— Отличное начало, — прокомментировал в темпе Лифшиц. — Будем считать официальную часть законченной. Приступим к деловым переговорам. — Он сделал паузу, посмотрел на Ларьку, на Аркашку, на Гусинского, потом — в зал. И сообщил уже без улыбки: — Придется ехать в Америку, товарищи. Никуда не денешься.

Он понимал, что за секундой гневной тишины поднимется невообразимый крик и быстро подошел к краю сцены, протягивая руку:

— Ша!.. О вас знают не только товарищ Луначарский, но и товарищ Ленин! Так что ведите себя прилично... Хотя Соединенные Штаты нас не признают, в Нью-Йорке у Советского правительства есть свой представитель, товарищ Мартенс. Все будет олл райт! Никаких шпионов... А если кто-нибудь посмеет задержать вас, питерских и московских ребят, мы поднимем на весь мир такой хай, что господам империалистам станет тошно!..

Майкл Смит осторожно нагнулся над миссис Крук.

— Это поразительно! — сказал он тихо. — Ему верят!.. — И добавил, словно капнул ядом: — А вам — нет...

Все же на этом переговоры между мистером Круком и Ларькой не кончились. Ларька заявил:

— Ребята не хотят больше иметь дела ни с Майклом Смитом, ни с Валерием Митрофановичем.

Несколько опешив, Джеральд Крук попытался объяснить, что на такую деликатную тему как-то неловко вести переговоры в присутствии сотен ребят и тех же Смита с Валерием Митрофановичем. Ларька не понимал, что тут неудобного, ему казалось, что напротив — пусть все слушают!

Лифшиц предложил:

— Давайте отменим голодовку. Поедим как следует. И мистер Крук и наш товарищ Илларион пусть посовещаются, извините, на голодное брюхо. Я думаю, они быстро договорятся...

Утром шестнадцатого июля 1920 года японский сухогруз «Асакадзе-мару», приняв на борт несколько сотен ребят и сопровождающих их лиц, готовился к выходу из Владивостокского порта. Позади осталось самое сложное — погрузка на судно.

Порт осаждали тысячи беженцев со всей России. Они спасались от разгневанного народа, от бурь революции. Разъяренная толпа, которая никак не могла добиться посадки хоть на какое-нибудь судно, поносила японцев, американцев и пуще всего детей, которые, понурясь, сбившимися рядами проходили на «Асакадзе-мару». Мгновенно разнесся слух, что это последнее судно в обетованную Америку, что больше кораблей не будет, что этот сухогруз — единственный шанс удрать от большевиков... На секунду Мише Дудину показалось, что он видит тех толстопузых, которые пытались целоваться после ночи, когда японцы расстреливали рабочие кварталы Владивостока. Но еще ближе, приплюснутый к железным перилам воющей, извергающей потоки ругани толпой, стоял взъерошенный, с сумасшедшими глазами Валерий Митрофанович и визжал, потрясая кулаками:

— Почему американцы не выбросят за борт этих красных щенков? Кто нужнее Америке — они или я?..

От Валерия Митрофановича ребята отделались, Круки пошли им навстречу. Но Майкл Смит был на борту «Асакадзе-мару», ехал с ними в Америку...

Там, где шла разгрузка прибывших в порт грузовых судов, сохранялся рабочий порядок. Казалось, что там никому нет дела до уходящего японского сухогруза с ребятами... Но когда «Асакадзе-мару» дал прощальный гудок, грузчики на минуту оставили работу. Маленький человек в брезентовой робе, в котором Ларька, а потом и другие ребята, не веря своим глазам, узнали Джерома Лифшица, ухмыляясь, поднял вверх кулак. Грузчики последовали его примеру. И тогда, завопив от восторга, изо всех сил вытягивая вверх руки с судорожно сжатыми кулаками, все, даже девчонки, едва не плача от радости, ринулись к борту, прощаясь со своим другом...

Через два часа «Асакадзе-мару» вышел в открытое море. До последней минуты ребята толпились у бортов, следили за тающим берегом. И долго еще пытались уверить, что видят землю, даже когда ее нельзя было рассмотреть в бинокль...

Никто из них никогда не плавал дальше питерских пригородов, разбросанных по Финскому заливу. Никто даже не поднимался на палубу такого большого корабля, как «Асакадзе-мару».

В первый день ребята двигались мало, больше смотрели... На сизо-зеленую пустыню воды, непривычную, странную... У нее не было ни начала, ни конца; пенистые бугры вскипали за бортом, доплескивались холодными брызгами, будто невидимые руки хотели достать ребят... Катя негромко, чтобы не подслушало море, говорила Тосе и Ларьке:

— Вот и никого на свете нет, только наш корабль... Как на другой планете.

Рассматривали море вглубь... Туман разошелся, поднялся легкий ветер, море заворочалось тяжелее, но в его таинственной глуби было тихо, грациозно проскакивали тонкие, как лезвие, рыбки, десятки их сворачивали туда и сюда по неслышной, чьей-то команде. Дальше вглубь было еще темнее, настороженней, будто там таилось главное морское чудовище. Командовало рыбками. Присматривалось, прицеливалось к кораблю...

— Тут самые бездонные впадины, — холодно объяснял Володя, заставляя себя глядеть вниз, в шевелящуюся, манящую бездну. — Курильская, Японская, Рюкю... До десяти километров глубиной, даже еще глубже...

Миша Дудин и другие, переглядываясь, ежились: вот это глубина!

— Весь «Асакадзе-мару», со всеми нами, провалится в такую впадину, никто и не заметит...

— Тысяча «Асакадзе-мару» провалятся, и то не заметят...

Аркашка, который не слушал этих сухопутных паникеров, вдруг радостно крикнул:

— Акула! Честное слово!

В стороне, на небольшой, казалось, глубине, они увидели темное, сильное тело. Акула повернулась как будто лениво, но тут же исчезла. Начались рассказы про акул, их прожорство, как они сразу перегрызают пополам человека...

— Это тигровые акулы! — протестовал Миша Дудин.

— Таких и нет вовсе! — успокаивал Боб Канатьев. — Самая страшная — голубая акула...