От озера поднимался аксакал[1] с мокрым мешком, в котором что-то трепыхалось.

— Явно караси, — определил папа и обратился к аксакалу по-казахски:

— Здравствуйте, отец. Вы не скажете, что это за аул?

— Аул Аксуат, — ответил тот.

— Аксуат… Что-то знакомое…

— Папа, папа! Здесь же тётя Алтынай живёт!

— Алтынай? — удивился аксакал и спросил по-русски:

— Откуда её знаешь?

— Я и Айдоса знаю! — весело сказала Даша. — Мы с ним учились.

— Алтынай, Айдос — мои внуки, — обрадовался аксакал. — Идём ко мне, дорогие гости будете…

Папу и Дашу усадили на войлочный ковёр в чистой прохладной комнате, бабушка подложила им под спины подушки, принесла по большой пиале кумысу. Папа выпил пиалу залпом, похвалил, ещё попросил, а у Даши в носу, в горле щиплет от непривычного напитка; отхлебнула немного и поставила пиалу. Пришлось папе браться за третью.

— Чай будем пить сейчас, — улыбнулась бабушка, расстелила на ковре скатерть — дастархан, насыпала на скатерть конфет, положила пышные белые лепёшки, поставила пиалы со сметаной, со сливочным маслом.

— А где же всё-таки Алтынай, где Айдос?

— Алтынай работает на тракторе, сено возит, — рассказывала бабушка. — Айдос помогает дяде овец пасти. Темир обратно зовёт Алтынай, письма пишет, вон какая пачка! Пишет — «виноват», пишет — «совхоз квартиру даёт, отдельно жить будем». Я ей говорю: «Езжай с маленьким, Айдоса не бери». Айдос с нею хочет, и она его жалеет, возьму, говорит.

— У нас теперь школа новая, — сообщила Даша. — Пусть Айдос приезжает.

— Школа и тут есть, — покачала головой бабушка. — А вдруг он там опять лишний окажется?

На дорогу бабушка дала папе и Даше мешочек баурсаков — вкусных шариков из теста, жаренных в масле.

— Так поедешь — может, Айдоса увидишь, — сказала она. — Смотри налево. Увидишь мальчик на коне, кричи: «Айдос!»

Солнце исчезало за холмами, потом опять выкатывалось с той же скоростью, с какой мчался мотоцикл. Наконец зашло, казалось, уже до будущего утра, и вдруг снова вынырнуло, огромное, сплющенное, и в его багровом сиянии чётко вырисовался всадник на коне и сгрудившаяся рядом отара. На голове всадника был непонятный убор — чалма какая-то, что ли, с концами, свисающими на плечи. Издали всадник казался суровым и величественным, а когда подъехали ближе, Даша разглядела, что это мальчишка.

— Да это же Айдос! Папа, остановись!

Даша сложила руки рупором:

— Айдо-о-ос!!!

Дробно застучали копыта коня — всадник спустился с холма. Лицо у Айдоса загорело дочерна, только белки глаз да зубы сверкали. Он был в майке, а то, что увиделось Даше чалмой, оказалось обыкновенной рубашкой, это рукава её свисали. Видно, вымок Айдос под дождём, вот и сушил рубашку на голове. На полном скаку Айдос остановил коня и молча улыбался, глядя на Дашу. И Даша вдруг смутилась: она так давно не видела Айдоса, что теперь не знала, о чём с ним разговаривать. Выручил папа:

— Ну как, Айдос, вернёшься в «Тополиный»?

— Может, вернусь, — сказал Айдос. — Может, осенью приедем…

Гнедой конёк нетерпеливо переступал, готовый снова помчаться вскачь. На лбу у него белела звёздочка.

— Красивый у тебя конь, — похвалила Даша.

— Ага, — блеснул зубами Айдос. — Жалко будет расставаться. Он мой друг, он меня спас. Я по сараю лазил, крыша плохая, провалилась. Я за стропила руками зацепился и повис. Прыгать нельзя: внизу борона вверх зубьями, ещё напорешься. А он подошёл, копыта осторожно между зубьев, спину подставил… Я его ногами нашарил, потом сел, он и повёз меня…

— Конь — умное животное, — заметил папа. — Ну, до свиданья, Айдос.

— До свиданья… — повторила Даша.

Мотоцикл рванулся с места.

— Ой, папа, погоди!

Что-то надо было ещё сказать. Ах да, про новую школу!

— Знаешь, какая красивая! Приезжай, Айдос!

Долго оглядывалась Даша на холм, куда опять взлетел на коне Айдос, и он, сорвав с головы рубашку, махал ею.

Сумерки быстро сгустились. Тёплый, пахнущий травами ветер овевал лицо, в тучах на горизонте вспыхивали зарницы.

— Смотри, уже наши опоры! — крикнул папа.

Будто великаны, стояли на взгорках, широко расставив сильные ноги. Будто это мама дозорных выслала — посмотреть, когда же, наконец, появятся папа и Даша.

Хлеба поднялись густые, ровные. Сплошное сизое море. Чудилось, пустись по нему вплавь — не утонешь. Близилась жатва, и хлопот у Дашиных родителей добавилось: нужно было проверить все линии, натянуть провода, где провисли. Не ровен час — перехлестнёт провода над зреющей пшеницей, посыплются искры — беды не оберёшься. А тут грозы чуть ли не каждый день. Уже несколько деревянных опор пришлось заменять — молниями расщепило, обуглило. Казалось, электричество дикое мстит электричеству приручённому — зачем взялось работать на человека.

С утра было душно.

— Парит-то как, — говорила мама. — Перед грозой, не иначе. Вот и молоко свернулось, и Николка совсем варёный.

Всем было тяжко: Прошка распластался на завалинке, и Лапика сон сморил в его конуре, он похрапывал, взлаивал, поскуливал во сне. Быть, быть грозе. К обеду на горизонте и в самом деле появилась туча, густо-чёрная в середине, с сизым отливом по краям. Туча распухала, как тесто в квашне, быстро вытесняя синеву неба. Налетел шквальный ветер, захлопал занавесками. Даша бросилась закрывать окна, и тут ослепительно сверкнуло. Раздался оглушительный треск. По громоотводу возле трансформаторов пробежало голубое пламя — молния метила явно в подстанцию, да не тут-то было, защита надёжная. И тогда грохнуло по крыше.

— Град! — испуганно сказала мама, вбегая. — Обобьёт помидоры с кустов… Да нет, не должно быть, — продолжала она, глядя в окно. — Градины хоть крупные, но редкие, авось пронесёт.

Молнии сверкали теперь подальше. Хлынул ливень.

Би-у-у… — раздалось в диспетчерской.

— Ударило-таки где-то, — почесал в затылке Павел Ефимович.

В грозу работать на линии и у трансформаторов строжайше запрещено. Волей-неволей приходилось сидеть сложа руки и ждать. Наконец открылось солнце — папа завёл мотоцикл и уехал. Даша с Николкой, смеясь, шлёпали по тёплым лужам, мама ходила по саду, по огороду.

— Обошлось, — сказала она с облегчением. — Вот только несколько яблочков сбило да три помидорины.

— Дай! — увидел Николка зелёные яблочки.

— Живот заболит, — строго сказала Даша, а сама потихоньку съела одно; яблоко ещё было кисловато-горькое.

Куры бегали, склёвывая червей, вымытых ливнем из земли. Курлышка тоже пасся на траве. Вдруг он вытянул шею и закричал:

«Кур-кур-р-р!»

Босиком, в закатанных по колено джинсах, с распущенными мокрыми волосами брела по дороге Аля.

— Откуда ты? — ахнула мама, увидев её. — Неужели так под ливнем и шла?

— Нет, когда сильный был, я под навесом переждала. На летней площадке, где коров доят. Я из бригады ушла, тётя Наташа… Совсем ушла…

— Да что ты!.. — Мама хлопотала, собирая для Али сухую одежду. — Вот незадача…

— И домой не пойду, — продолжала Аля, переодеваясь. — Можно, я у вас буду жить?

— Вот хорошо-то! — захлопала в ладоши Даша; мама укоризненно взглянула на неё:

— Хорошо, да не совсем. А если бы Даша от меня ушла? Подумай, Алечка, что твои отец с матерью скажут…

— Надо было раньше думать, — возразила Аля. — Мама меня перед бригадой унизила. Я с ней только и поделилась, что Клава Сивцова меня почему-то невзлюбила. А она в бригаду приехала — и давай на всех бочку катить…

— Как это — бочку?

— Ну, воспитывать… «Вы чёрствые, вы грубые… Вы над моей дочерью издеваетесь…» И на Клаву напустилась: «Я твоих родителей привлеку, самому директору совхоза пожалуюсь…» Ну, она уехала, а они… — Аля всхлипнула. — Они перестали со мной разговаривать. Только Иван Филимонович разговаривает да Лёша… Тётя Наташа, не прогоняйте меня, я всё-всё буду вам делать: пол мыть, огород полоть, с Николкой нянчиться… А маме пока не сообщайте, что я у вас, пусть думает, что я в бригаде.