— Куда? Не пущу! — тётя Фая топала по лестнице, как разъярённая слониха. — Обманывать? Мать родную? — Казалось, она сейчас разнесёт мотоцикл вместе с Лёшей. — Оставьте, наконец, в покое мою дочь! Что вы её терзаете?

Аля побледнела:

— Мама! Если ты… Хоть одно ещё слово — я уеду и домой не вернусь!

— Так… За все заботы… Отблагодарила… — Тётя Фая всхлипнула и махнула рукой: — Езжай куда хочешь…

— Поедем, Лёша, — голос у Али сорвался. Лица на ней не было, губы дрожали, слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

Мотоцикл с треском сорвался с места.

Даша принесла хлеб и молоко, потопталась возле тёти Фаи — та лежала с грелкой, уткнувшись в подушку.

— Я, наверно, домой пойду…

— Ступай, — тётя Фая даже не подняла головы.

В поле, неподалёку от дороги, Даша разглядела среди работающих своего отца. Папа сноровисто поддевал вилами валок. Льдинки осыпались звеня и тут же таяли на солнце. Даша взяла вилы:

— Дай-ка я попробую. У-у-у… Тяжело…

— Беги домой быстрей, — сказал отец. — Там мать на четыре части разрывается.

Листья после мороза на другое утро словно кто ножницами стриг. В лесополосе, под клёнами, Даша набрала багряный букет. В полях комбайны скашивали остатки хлебов, на взгорках уже обмолачивали подсыхающие валки.

— Ага… Листочки… Кленовые… А твоя сестрица… — голос у Гали был приторно-сладенький.

— Что моя сестрица? Вчера спозаранку в поле уехала, валки шевелить.

— То-то, спозаранку… Надсадилась твоя Алечка…

— Заболела? — испугалась Даша.

— Ещё как заболела-то. Днём не спится, ночью не естся… Вон, по коридору прогуливается. А вчера поработала чуток и за сердце схватилась: «Ой, не могу, ой, помираю…» Пришлось Лёше её с поля увозить. А Клава с девочками их валки заканчивали, на середине брошенные.

После уроков Аля пришла на подстанцию — осунувшаяся, бледная до синевы.

— Может, в последний раз я к вам, — сказала она Даше.

— Ты же у нас хотела остаться.

— Маму жалко. Я вчера накричала на неё, а потом… Так мне плохо было. Сегодня опять эта Клава…

Затрещал мотоцикл — подъехал Лёша.

— Даша! Иди помоги мне, — позвала мама. — Сейчас обедать будем.

Даша, достала солёных огурцов из подполья, нарезала хлеба и побежала звать к столу Алю и Лёшу.

— Спасибо, я обедал, — буркнул Лёша.

— Сейчас, — кивнула Аля и продолжала: — Она же мне мать. Пойми, Лёшенька…

— Ну что ж… — Лёша вскочил в седло, а глаза у него были такие незрячие, что Даша испугалась: ещё разобьётся где-нибудь.

— Лёша! Погоди! — крикнула вслед Аля. — Лёша! Я ещё не всё сказала!

Но Лёша её не услышал.

После обеда Аля вышла во двор:

— Потанцуем, Курлышка, на прощанье!

Курлышка танцевать не хотел, и Аля стала кружиться одна. Кружилась-кружилась, потом села на качели, качнулась раз-другой и заплакала…

Включили радио, и в комнате зазвучал приятный баритон дяди Сени:

— Открываем сатирическую страничку: «Люди — жать, а они с поля бежать».

— Вот именно, — усмехнулся папа и выдернул вилку из розетки. — Вчера директор совхоза меня остановил. «Твой свояк, говорит, заявление подал. „По состоянию здоровья жены“. Ты бы уговорил его всё-таки остаться». — «Свояк-то, говорю, мой, да ум у него свой».

— Похоже, нигде они себе места не нагреют, — вздохнула мама.

Подмёрзшая земля звенела под ногами. Смолк на полях гул комбайнов, иссяк поток машин на дорогах, лишь мачты в степи вели свою привычную перекличку: «Идёшь?» — «Иду-у-у…»

На подстанцию то и дело приезжали разные люди, что-то вымеряли, высчитывали, и уже со дня на день должна была прибыть строительная механизированная колонна.

— Папа, а подружки у меня теперь будут? Ты узнавал, есть у них дети, у тех, кто сюда приедет?

— Будут, будут, — отмахивался папа.

— Нет, ты точно узнай, девочки или мальчики и сколько им лет.

Мама и Даша помогали родственникам укладываться в дорогу. Как всегда, больше всех суетился дядя Сеня:

— Вот мы сейчас чемодан коленкой примнём, он и закроется… А фотокарточка почему валяется? Это же я с сазаном… Фаечка, где у нас альбом?

— Ах, Сеня, ну что ты со своим сазаном? Тут кастрюли в ящик не помещаются.

— Сейчас мы кастрюля в кастрюлю. Идеально!

— Вот, Наташа… — тётя Фая держала в руках воздушное платье с блёстками. — Возьми, Даше к Новому году пригодится. Ушьёшь, укоротишь…

— Не надо, Фаечка, — почему-то испугалась мама. — Я Даше сошью, если потребуется. Пусть Але будет память.

Аля стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Накануне она уже не ходила в школу. А там был праздник Урожая. Гремел оркестр, вручали премии. Иван Филимонович передал Клаве Сивцовой большую коробку, перевязанную красной лентой, и она гордо сошла со сцены. Её окружили подружки.

— Идём посмотрим, что ей подарили, — потянула Галя Дашу.

Подошла и Анна Матвеевна, поздравила Клаву.

— Девочки, что-то я Али не вижу.

— А она уезжает. Уже документы забрала.

— Какая жалость… Я думала, это просто разговоры.

— Невелика потеря, — заметила Клава. — Только и делов было — с нею нянчиться.

Анна Матвеевна огорчилась:

— Клава, Клава, зачем ты так? Аля — твоя подруга.

Клава фыркнула, поморщилась:

— Моя подруга? Эта кривляка, белоручка?..

И тут возмутилась не только учительница, но и десятиклассницы, стоявшие вокруг:

— Как тебе не стыдно, Клавка… Она же старалась, только не всегда получалось у неё.

— А малыши её как любят!

— Про кого это вы? — спросил подошедший Иван Филимонович. — А, про Алю… Славный человек, добрая душа…

…Вещи были увязаны.

— Кому квартиру передаете? — спросила мама.

— Темиру-экономисту. К нему жена приезжает на днях с ребёнком и братишкой, — сказал дядя Сеня.

— Значит, в этой квартире будет жить Айдос… — порадовалась Даша и тут же опять загрустила: «Аля, Аля…» Она подошла к сестре, уткнулась носом ей в плечо: — Как же Курлышка-то без тебя?

Аля повернулась к Даше, стиснула её щёки ладонями.

— А ты знаешь, Даша, мы ведь одинаковые с Курлышкой… Он от стаи отбился, и у меня… Ну ты понимаешь: нет у меня друзей.

— А я? Разве не друг тебе?

— Ты — сестрёнка моя любимая… А друзья… Это…

И вдруг на улице раздалось громкое:

— Аля! А-ля!

Аля вздрогнула, выглянула в окно и просияла: там, на улице, перед домом, собрался весь десятый «А». Лишь Клавы Сивцовой не было видно.

Солнце теперь всходило поздно, лучи его едва пробивались из-за горизонта, а Даша вышла с портфелем на крыльцо. Листья облетели, только у тополей оставались на макушках растрёпанные вихры. Цепь у Лапика заиндевела, вода в поилке у кур взялась ледком, и Курлышка разбивал её клювом.

— Ты, Курлышка, не горюй, — сказала Даша. — Аля к нам обязательно вернётся. Она обещала…

В небе послышалось курлыканье журавлей. Запоздалый клин летел необычно медленно и низко, и таким властно призывным был его крик, что Курлышка заметался.

«Кур-р-р!» — С каким-то отчаянием оглянувшись на Дашу, журавль захлопал крыльями и побежал по двору, всё быстрей и быстрей, потом с силой оттолкнулся от земли ногами, откинул их назад, вытянул шею…

— Курлышка, куда ты? Курлышка, вернись!

С горестным криком Курлышка сделал над подстанцией два круга и полетел догонять журавлиный клин.

— Курлышка-а-а!.. — Даша бежала следом по хрусткой от мороза траве, потом по стерне убранного поля. Упала, ушибла коленку, а когда поднялась, Курлышку уже невозможно было отличить от других журавлей стаи.

Говорила же, говорила тётя Фая: надо было подрезать ему крылья, тогда бы он не улетел.

Солнце взошло, но как будто стало ещё холоднее. Порывистый ветер леденил лицо. Чулок был порван, коленка кровоточила, и в школу Даша уже опоздала. Она стояла посреди поля, пытаясь удержать взглядом тающий в небе клин… В какой-то миг он всё-таки ускользнул у неё из глаз — осталось небо, холодное, неприветливое. Глотая слёзы, прихрамывая, Даша побрела домой.