— Да как же так… — Над бровью у мамы начал выделяться розовый шрамик.

— Я корову доить научусь… — Аля заплакала навзрыд.

— Ну-ну, поживи немного, успокойся, а там видно будет.

Мама взяла кисти, ведро с краской и пошла красить ограду у трансформаторов.

— Тётя Наташа, давайте и я буду.:.

— Да ты не сумеешь…

— За кого вы меня принимаете!

Но у Али больше краски стекало на землю, чем оставалось на проволоке.

— Я столбики буду красить.

Выкрасив два столбика, она сказала:

— Ой, что-то у меня голова закружилась…

— Это у тебя с непривычки, от запаха краски. Ступай отдохни.

Аля качала Николку на качелях, а Курлышка стоял возле и неотрывно следовал взглядом за каждым Алиным движением.

— А теперь давай потанцуем!

Аля взяла Николку за руки и закружилась с ним на асфальтированной площадке перед крыльцом:

— Там-та-ра-рам…

И вдруг Курлышка тоже затанцевал. Он изгибал шею, встряхивал крыльями, кланялся и с комичной серьёзностью топтался на одном месте. Тут и Даша пошла в пляс, и Лапик не выдержал, с лаем начал носиться вокруг танцующих.

— Кулиска! Кулиска! — заливался смехом Николка. Это он Курлышку так звал.

— Ух ты, какая у нас кутерьма! — папа остановил у гаража мотоцикл.

— Ну что там? — подошла мама.

— В кэтэпушку ударило, — так ласково папа называл маленькие комплектно-трансформаторные подстанции, расставленные у токов и ферм. — Ну, у меня запчасти были, быстро заменил. Всё в порядке. А вот в совхозе… погромная туча оказалась.

— Что такое? — встревожилась мама; Аля с Дашей перестали танцевать, подошли поближе.

— До Берёзовой рощи ехал ничего, — рассказывал папа, — а в Змеиной ложбине вдруг как занесло меня… Буксую — и ни с места. Что такое? Смотрю — под колёсами земля, намытая с пашни, а под землёй, верите, слой града чуть не по колено. Не град, а прямо осколыши льдин, в мой большой палец. Острые, гранёные… Выбрался я кое-как из ложбины, глянул — и глазам не верю. Подсолнухи — одни палки торчат; и корзинки, и листья — всё сбило. По ячменю, по пшенице словно стадо слонов прошло — всё, до колоска, в землю втоптало. Бригадир подъехал — чернее тучи, только что волосы на голове не рвёт: «Сорок пять лет на земле живу, тридцать лет хлеб выращиваю, а такого ещё не было…» Я ему: «Не убивайся уж так, Кенжеке», а у него слёзы в глазах: «Мы на этом поле нынче по двести пудов с гектара собрать думали». Проехал я ещё немного — опять пшеница стеной стоит. Полосой прошёл град, не так что уж и широкой, но всё равно, убыток большой. Хлеб погиб, не что-нибудь…

— А поля школьной бригады тоже побило? — спросила Аля прерывающимся голосом.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Павел Ефимович. — А вот насчёт бригады Кенжетая — точно.

Аля вдруг засуетилась, сняла с верёвки свои джинсы.

— Куда ты? — всполошилась мама.

— Я пойду, тётя Наташа, — говорила Аля, зашнуровывая кеды. — Это подло с моей стороны, может, у них там тоже несчастье, а я из бригады ушла. Представляю, что там с Лёшей…

— До завтра хоть бы погодила, вечереет уже.

— Это даже лучше. Приду, лягу спать, а утром на работу. Чтоб мне сразу на работу…

— Погоди, дядя Павел тебя на мотоцикле отвезёт.

— Нет, я так… Я дойду…

«Кур-р-р!» — журавль погнался за Алей. Сначала бежал, а потом вдруг с силой оттолкнулся от земли ногами, вытянул шею и полетел.

— Сейчас он улетит! — испугалась Даша; Аля остановилась:

— Нельзя со мной, Курлышка, нельзя, глупенький, ну-ка вернись!

Какой-то мотоциклист резко затормозил возле Али. Да это же Лёша Зырянов! За треском мотоцикла не слышно было, что он говорил, размахивая руками. Аля то кивала, то мотала головой: с чем-то, видно, соглашалась, с чем-то нет. Потом она вспрыгнула в седло сзади Лёши, и мотоцикл скрылся за курганом… А Курлышка нехотя зашагал домой.

Даша горевала: неужели и поля ученической бригады побиты?

— Ладно, сейчас выясним.

Папа позвонил в совхозную контору.

— В основном, порядок, — сказал он, положив трубку. — Как раз Иван Филимонович там был. Так что из первых рук. Говорит, чуть-чуть их зацепило.

— Ты бы насчёт Али поговорил, — заметила мама. — Раз Иван Филимонович…

— А что говорить? Учат её маленько, правильно делают. В воскресенье, по дороге домой, Аля опять заглянула на подстанцию. Щёки у неё горели, глаза сияли. Курлышка только её увидел — начал танцевать.

— Курлышка, милый, — сказала Аля. — Какой ты славный… И ты, Даша, славная, и Николка… И вообще до чего же хорошо жить на белом свете!

Папа привёз из совхоза машину сена, а что на сене-то! Даша завизжала от восторга: примотанный тросом, кверху ножками лежал новенький письменный стол. Папа давно обещал купить его Даше, с ключиками, чтобы замыкался, а то Николка тетрадки повадился рвать.

— Наконец в магазине появились, я и купил сразу. Я буду его на тросе осторожно спускать, а вы с мамой принимайте.

Стол сверкал полировкой — глядись как в зеркало. У него было четыре ящичка: три в тумбочке справа и один слева, под крышкой стола. Папа отдал Даше два блестящих ключика.

— В четвёртом классе на одни пятёрки учись.

— Ты влажной тряпочкой его протри, а потом сразу сухой, — посоветовала мама, когда стол установили в детской.

Родители наказали Даше слушать сигнализацию и телефон, ну конечно, за Николкой смотреть, а сами пошли за сарай — сгружать сено и метать стог. Сметают, свершат, потом брезентом накроют, тросом утянут, а трос закрепят за колья, вбитые в землю. Тогда никакой ветер стог не разметает и дожди сено не сгноят.

Даша побежала на кухню намочить тряпку, а когда вернулась, Николка исчез. Она туда, она сюда… Глядь, ящики из тумбочки почему-то на полу уже. Открыла дверцу, а оттуда братец: «Ку-ку!» Даша вытащила его оттуда и легонько шлёпнула:

— Чтоб ты больше в мой стол не лазил! Чтоб ты к нему дорогу забыл!

Надулся Николка, будто мышь на крупу, ушёл на веранду и затих… Даша стол протирает, ключики в замке поворачивает, примеряет, куда будет класть учебники, куда тетрадки, куда цветные карандаши. И вдруг — отчаянный рёв… Выскочила Даша на веранду. Николка левой рукой трясёт и вопит так, что, наверно, в «Тополином» слыхать, а на полу перед ним камень, молоток и ржавый изогнутый гвоздь. Так вот в чём дело: это он видел, как папа гвозди выпрямлял, и сам решил попробовать… Прижала его к себе Даша, на пальчик указательный дует:

— У Лапика боли! У Прошки боли! У Рыжухи боли! У Николушки — заживи!

— Не надо боли! — мотает он головой, и опять слёзы градом. Добрый парень Николка — не хочет, чтобы у кого-нибудь ещё так болело, как у него. Ревёт и ревёт… Что делать? Сейчас наверняка мама прибежит, скажет:

«За что ты брата своего не любишь? Опять до слёз довела».

И тут Дашу осенило:

— Погоди, Николушка… — Быстро надела мамино платье, туфли на высоких каблуках, на голову никелированную кастрюлю нахлобучила вместо короны. — Я королева! — провозгласила Даша, подняв руку. — Я великая королева! Повелеваю прекратить рёв!

Для Николки слово «королева» было, разумеется, звук пустой, но Дашин вид так его поразил, что он замолчал, и рот его начал постепенно растягиваться в улыбке…

— Здравствуйте, хозяева! — на веранду поднялись двое незнакомых мужчин.

Даша поспешно сняла с головы кастрюлю.

— А почему на вас Лапик не залаял?

— Потому что начальство! — засмеялся низенький полный мужчина. — Собаки тоже понимают.

— Значит, и на этой подстанции семейный экипаж, — заметил другой — высокий, кудрявый, с выпуклыми весёлыми глазами, и Даша поняла, что, наверно, это он «начальство». — Так, так, — продолжал высокий. — А это, выходит, юнги… А почему у маленького юнги глаза промокли?

— Он гвоздь выпрямлял и по пальцу стукнул, а я вот его забавляю.

На веранду вбежала мама, за ней папа. Они явно были смущены, что начальство застало их за личными делами.