Служитель подошёл к нему почтительно и робко.
— Фортуна, — шепнул он, — редко кому удаётся поднять фигуру, скрыта пружинка под ногами. Фортуна — наступишь на ту пружинку ногой, и царь встанет, а нет — так и будет сидеть...
«Фортуна, — злобно подумал Артемий. — Хороша фортуна, хорошо счастье, коли отрешён я от всех должностей и сижу сиднем в тоскливой и сонной Москве. Нет, тут не фортуна, чистая случайность: наступил ногой — и царь встал и подал руку, а потом выпроводил вон одним мановением руки. Вот бы такими были все цари, чтобы царила без них справедливость и благодать...»
Но это были уже совершенно посторонние мысли, и Артемий быстро прогнал их.
Однако встреча с восковой фигурой Петра произвела на него такое впечатление, что вечером, на многолюдном придворном приёме он попытался кое-кому сказать об этом. Его оборвали с коротким смешком: стоит себе фигура в Кунсткамере — вот и пусть стоит. Хотели было во дворце поставить, да ведь как живой, пройти мимо нельзя, всё глядит пронзительно и печально. Задвинули среди уродов, там ему и место...
Раззолоченные вельможи и сановники холодно и пренебрежительно отнеслись к Волынскому. Да и слава за ним тянулась нехорошая — будто бы казнокрад, да и роду не слишком большого, мало что женат на двоюродной сестре Петра, так ведь Петра больше уже нет, а есть Екатерина I, императрица и государыня, а она не слишком-то жалует родичей царя. Выписала из-за границы своих родичей — Скавронских, им первое место и честь, а они всего-навсего крестьяне, дикие, необразованные, ни встать, ни сесть. Но Екатерина пожаловала им титулы, и вышли лифляндские крестьяне в князья да графья, определила им вотчины и деревеньки, приписала людишек. И хоть смеются над ними родовитые втихомолку, а вслух никто не смеет и слова сказать — строгий догляд светлейшего пресекает все разговоры.
Артемий с грустью смотрел на пиршество. Он тоже был приглашён к столу государыни, хоть и посажен не на первые места. Траур по царю давно кончился. Екатерина уже занималась устройством брака своей старшей дочери, Анны Петровны, с голштинским герцогом, и эта пара являлась перед светлыми очами Меншикова во всём своём блеске.
Окинув немного косящими глазами стол, Екатерина вдруг обнаружила среди гостей и Артемия. Она всё ещё помнила, как легко и красиво танцевал он с ней под зорким взглядом мужа, что был Волынский много дружен с Видимом Монсом, — вспомнила, расчувствовалась и подозвала Артемия к себе поближе.
Он поцеловал её руку, всё ещё белую и пышную, она же поднесла ему чарку водки и тихо сказала:
— Выпей за упокой...
И непонятно было, за упокой кого — то ли Петра, то ли Монса.
Артемий пригубил и поставил перед собой чарку: пить он никогда не был горазд, хоть и мог учиться этому у Петра.
— Расскажи, что ты и как? И какая семья?
Он стал было говорить, что бабёнка и девчонки пока остались в Москве, а сам он живёт с деревенек, данных за женой, но скучает. Но Екатерина уже не слушала, отвернувшись к Меншикову, который шептал ей на ухо что-то, верно, смешное, чему она очень смеялась.
Артемий замолк.
— А я привёз государыне подарок, — несмело вставил он в речь светлейшего.
Глаза всех обратились к Артемию. Виданное ли дело — подарки самой государыне, когда все ждут подарков от неё.
Он выложил прямо среди серебряной и золотой посуды туго завязанный свёрток. Екатерина с интересом смотрела на него.
— И что ж там? — не вытерпев, спросила она.
Артемий нарочито медленно развязывал узелки на ткани. За столом воцарилось молчание.
На большой белой тряпице лежала посреди стола простая гренадерская фуражка.
Екатерина в недоумении подняла на Волынского глаза.
Он тихо сказал:
— Сберёг вашего величества головной убор, который носили во время персидской кампании...
Екатерина ахнула:
— Да ведь и правда, я тогда голову обрила, страшнейшая жара, и носила вот эту фуражку...
Она схватила фуражку, повертела её в руках, попробовала было водрузить на свою огромную, зачёсанную высоко надо лбом причёску, но потом взяла фуражку, прижала к груди, и слеза выкатилась из её небольших карих глаз.
— Порадовал меня, Артемий.
Она встала, потянулась к Артемию и поцеловала его прямо в губы. На Волынского пахнуло вином, но он не подал и вида.
— Жалую тебя, генерал-майор, губернаторством в Казани, — громко сказала Екатерина. — Говорят, старый губернатор, царство ему небесное, все дела запустил, а ты молодой да сильный, вот и наведи порядок.
Артемий низко склонился перед императрицей, она снова обняла его и опять поцеловала прямо в губы.
И сразу же Артемия окружила придворная льстивая клика — кто лез с поздравлениями, кто с поцелуями, по примеру матушки-государыни, кто просто рад был постоять со счастливчиком, которому улыбнулась фортуна, приглашали обедать и ужинать.
Артемий улыбался, отвечал на поздравления, но скоро, едва за государыней закрылись резные двери, уехал...
Ранним ясным летним утром он заложил экипаж и, не сопровождаемый никем, кроме двух форейторов, поехал в Петропавловский собор. Он хотел увидеть саркофаг с телом Петра, ещё раз ощутить величие и бессмертность этого человека, которого он знал и понимал, которому служил и поклонялся.
Строительство Петропавловской крепости было закончено ещё при жизни Петра, но собор только начинал возвышаться.
Артемий так и представлял себе картину похорон Петра в этом возносящемся ввысь гигантском соборе.
Ещё и теперь, через несколько месяцев по смерти царя, стены не доросли до уровня крыши. А в момент похорон они были и того меньше, на высоте лишь человеческого роста. Но зато высилась рядом великолепная колокольня с фигурой ангела на шпиле, и только задрав голову, можно было рассмотреть его. Ходили по собору каменщики в испачканных известью кожаных фартуках, громко переговаривались грубыми голосами, гулко отдававшимися в недостроенных стенах, мелькала среди них маленькая фигура архитектора Доменико Трезини, что-то тараторившего на итальянском языке. Никто его не понимал, рабочие медленно поднимались по лесам на стены, карабкались с корзинами за плечами, заполненными раствором и кирпичом, неспешно устраивались на стене и плавными движениями клали один за другим красные, словно кровавые кирпичи.
Артемий прошёл к крошечной часовне, где стоял саркофаг с телом Петра. Серебряной чеканки последнее упокоение Петра возвышалось среди маленького пространства часовни, повернуться тут было негде, и Артемий встал на колени возле ступенек, ведущих в часовню.
Он держал в руках большую витую восковую свечу и так углубился в свои мысли, что не замечал, как стекает воск по его пальцам и застывает на них крохотными белыми струйками.
Артемий думал о Петре, молился за его душу, призывал Петра быть предстателем перед Господом. Слёзы бежали по молодому ещё, но уже отягчённому ранними морщинами лицу Волынского, но он не замечал их.
Он стоял и стоял на коленях и не мог заставить себя встать и навсегда проститься с Петром.
Подошёл немолодой седобородый священник, тронул за плечо поникшего человека. Артемий вздрогнул, поднял голову.
— Панихиду по усопшему, — едва выговорил он.
Всю службу он провёл на коленях, изредка осеняя себя широким крестом и земно кланяясь почившему императору. Словно бы вслед за Феофаном Прокоповичем, о речи которого Артемий был наслышан, восклицал он в душе: «Что сё есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? Ах как истинная печаль, ах как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучий наших и радостей, воскресивший, аки от мёртвых, Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший, прямой сын отечестия своего, отец, которому по его достоинству добрии российстви сынове бессмертну быть желали. По летам же и составу крепости многодетно ещё жити имущего вси надеялися: противно и желанию, и чаянию скончал жизнь, и о лютой нам язви!
